живете на другой планете». К письму Вадим добавил рисунок: глобус, слева вверху человечек, изображающий Вадима, держит плакат с надписью «Да здравствуют американские компьютеры!» – а справа внизу другой человечек, стоящий на голове, держит плакат «Да здравствует история России!».

В то время Вадим нашел работу в компьютерном центре Стройбанка, который финансировал промышленное, коммерческое и жилищное строительство, и у них с женой Ириной в августе должен был родиться первый ребенок. Благодаря тому, что компьютерный центр находился в центре Москвы, рядом с Главпочтамтом на улице Горького, Вадим оказался в непосредственной близости от «хороших магазинов с относительно неплохим снабжением». «Вы, несомненно, удивитесь, что я пишу о таких необычных вещах, как “снабжение”, – продолжал он, – но наши реалии не очень приятны. Недавно я читал в “Литературке” (так сокращенно называют “Литературную газету”, издание для интеллигентов) такое наблюдение, что слово “купить” постепенно исчезает из обихода, а взамен говорят “достать”. Поэтому люди становятся не чем иным, как потребителями, проводят слишком много времени в очередях, бегая из одного магазина в другой… Бесит, что у меня остается все меньше и меньше времени, чтобы читать хорошие книги».

Когда я читал это письмо, мне, конечно, было жалко Вадима, но особо я об этом не задумывался. Всю мою жизнь заняла та новая планета, на которую мы приземлились в феврале 1976 года. От Джека Грегори, заведующего кафедрой истории в Ла Троба, я узнал, что Бандоора – это «внешний пригород» Мельбурна. Но в остальном я знал о своем новом доме не больше, чем мадам Эскола. Я принял предложение о работе в Ла Троба в основном потому, что уже было невыносимо ждать чего-то более подходящего. После двух лет в Москве и Хельсинки немыслимо было остаться с родителями более чем на несколько месяцев. Никогда еще пригороды Лонг-Айленда не казались более скучными и замкнутыми. Пока Лина ходила в библиотечный Колледж Ч. У Поста Университета Лонг-Айленда, я нашел работу на складе местного универмага. Я хорошо ладил с коллегами по работе, большинство из которых имели среднее образование, но меня огорчало отсутствие перспектив для научной работы. Академический рынок не внушал надежд и не дарил поводов для утешения: у меня не было надлежащей выписки из зачетки, а от рекомендательных писем, написанных Шукманом в сдержанных тонах (не по злой воле, а просто потому, что британский научный мир не знал другого способа выражения мыслей), было мало проку.

«Возможно, мне придется временно поработать научным сотрудником в Штатах в одном из центров исследования России (Гарварде, Стэнфорде, Мичиганском университете)», – наивно писал я Иву Шарби в ноябре 1974 года. Как бы не так. К апрелю 1975 года в ответах деканов исторических факультетов (и я их цитировал Иву) звучало одно: «наш бюджет заморожен» и «мы не можем позволить себе нанять историка». Фактически перспективы для специалистов по истории достигли в Соединенных Штатах рекордного минимума, как раз когда я начал искать работу в науке. С 1972 по 1973 и с 1975 по 1976 год американские университеты ежегодно выпускали более 1100 специалистов по истории, тогда как число открытых вакансий варьировало от 620 до 780. Согласно анализу Американской ассоциации историков, к концу 1970-х годов «только около 65 процентов из тех, кто получил кандидатские степени по истории в 1970-х годах, могли найти работу в сфере науки» [Townsend 1997,2009]. Те, кто желал специализироваться по истории России, столкнулись с еще более тяжелыми проблемами. После поражения США во Вьетнаме прошло сокращение региональных исследований, а с концом холодной войны и началом разрядки рассчитывать на расширение в этой сфере не приходилось. Как писал в 1984 году Герберт Дж. Эллисон, тогдашний директор Института перспективных российских исследований имени Кеннана:

До недавнего времени общая ситуация для исследований России и Восточной Европы была мрачной: уменьшалась финансовая поддержка со стороны частных и государственных фондов, сильно сужались перспективы для кандидатов исторических наук в научных институтах и других местах… неуклонно сокращались академические должности на факультетах общественных наук, где места, освобожденные специалистами по России, были востребованы для других целей» [Ellison 1984: 403][60].

Хорошо помню, как я был огорчен, когда Университет штата Нью-Йорк в Дженесео отклонил мою заявку на одну из немногих доступных вакансий в моей области. Экономисты уверяют, что закон спроса и предложения в конечном итоге сокращает избытки, ограничивая перепроизводство. Но что нам делать тем временем? В наши дни переизбыток кандидатов наук, образовавшийся не столько по причине «перепроизводства», сколько из-за сокращения расходов на нерентабельных гуманитарных факультетах, привел к расцвету рынка прекариата, когда пролетарии от науки работают внештатными преподавателями. Они привязаны к крупным городам с большим количеством научных учреждений и тратят непомерное количество времени и денег, передвигаясь между ними, читая лекции то здесь, то там. Я это знаю, потому что у меня сын – кандидат искусствоведения, и у него именно так обстоят дела, он чувствует себя так, словно его предали, и это напоминает то, что чувствовал я за несколько лет до того, как он вошел в этот мир.

Когда поступило предложение из Ла Троба, я присоединился к проекту, возглавляемому деканом библиотечного училища в Колледже Ч. У Поста. Насер Шарифи, иранец, получил от Тегерана поручение подготовить предварительный проект Национальной библиотеки имени Пехлеви. Он нанял Лину, меня и еще четыре-пять человек для работы с консультантами из разных стран. Мы редактировали их предложения по всем аспектам – архитектуре здания, процедурам сбора материалов, хранению и комплектации персоналом – и работали в небольшом офисном здании, арендованном специально для этой цели. Обильное финансирование этого предприятия означало, что можно рассчитывать на щедрое вознаграждение от Шарифи; помню даже, он спрашивал, как я читаю, сколько он должен мне заплатить. В коллективе сложились прекрасные товарищеские отношения, и все условия казались крайне приятными. Были ли у меня какие-то сомнения по поводу работы над проектом, призванным повысить престиж шаха, режим которого становился все более репрессивным? Да. Искал я для себя оправданий? Снова да. В конце концов, я же участвовал не в строительстве военного объекта или какой-нибудь игрушки для богатеньких, а в создании национальной библиотеки. Конечно, иранцы это заслужили. Я представлял себе, как техническая интеллигенция и другие сотрудники «третьего класса», связанные с ВПК, оправдывают свое участие в организации, занимающейся совершенствованием военной экономики, а затем решают работать на молодое советское правительство после 1917 года.

Я обдумал предложение от Ла Троба. С одной стороны, это помешало бы Лине получить степень в области библиотечного дела; с другой стороны, никаких других предложений я не