получал, и кто знает, когда попадется следующее? Кроме того, это было бы приключением. Я посоветовался с Дайаной Кенкер, которая приехала из Принстона, чтобы обсудить этот вопрос со мной. Дайана, которая, я думаю, тогда уже начала работать в Университете Темпл, считала, что следует соглашаться, и я воспользовался ее советом, как еще не раз случится в будущем.

Довольно скоро я начал определять свои обстоятельства фразой «тирания расстояния», которой историк Джеффри Блейни описывал, что чувствовали в девятнадцатом веке по поводу своего нового дома британские поселенцы и другие европейские иммигранты в Австралии [Blainey 1966]. Я описал это Иву в письме от июля 1977 года как «ноющее чувство, что, как бы ни была приятна жизнь здесь, тут ничего не происходит», добавив: «А то, что мы не коренные жители и что я лишняя деталь, чужак в этом пейзаже, еще усиливает это чувство». «Конечно, – продолжал я, – тирания эта не так велика, как, наверное, десять-двадцать лет назад… За последнее десятилетие Австралия быстро делает успехи, становясь более космополитичной, ломая англоидентифика-цию большинства австралийцев». По прошествии времени изоляция кажется намного более пугающей. Примерно через десять лет после того, как я вернулся в Соединенные Штаты, один аспирант отреагировал на слова о том, что я провел семь лет в Австралии, воскликнув: «Вау, это было до того, как изобрели электронные письма!»

Но вернемся к письму Вадима. Лишь после того, как М. С. Горбачев назвал 1970-е годы периодом «застоя», я начал понимать его жалобы. К середине 1970-х восходящая кривая «предложения» сгладилась, но ожидания улучшений не изменились. Вадим пережил эти годы застоя вместе со всеми, но, когда в 1983 году его мать и брат эмигрировали в Калифорнию, они с женой решили к ним присоединиться. Ирина получила разрешение уехать со своей дочерью Аллой, но не с Вадимом. Власти сказали ему, что его знания о компьютерах содержат государственные тайны, из-за чего он уехать не может. Семья столкнулась с мучительным решением: отказаться от шанса, который дается раз в жизни, или на время расстаться. Они выбрали последний вариант. Органы безопасности посчитали его заявление на выезд доказательством нелояльности, так что он лишился работы без возможности устроиться куда-либо в своей области, что усугубило его страдания. Таким образом, он стал «отказником» – незавидная доля некоторых евреев в Советском Союзе, оказавшихся в подвешенном состоянии.

В то же время, после того как его брак распался, Вадим встретил русскую (то есть нееврейскую) женщину Лиду и влюбился в нее. Когда я встретился с ними несколько лет спустя, они жили с маленькой дочерью в просторной квартире недалеко от Смоленской площади, напротив МИДа. Лида работала в приемной Верховного Совета, отвечая на письма, которые становились все более отчаянными, по мере того как плановая экономика продолжала распадаться. Вадим купил английского бладхаунда (сэра Персиваля, сокращенно Перси), с которым прогуливался по набережной Москвы-реки под удивленными взглядами прохожих. Чтобы свести концы с концами, Вадим готовил абитуриентов к вступительным экзаменам по математике в МГУ Однако он очень скучал по своей старшей дочери и матери. После перестройки ему удалось покинуть Советский Союз, но это означало еще одну дилемму, потому что Лида отказалась бросить своего престарелого отца. Планировалось, что она с дочерью последует за Вадимом, но этого не произошло. Так Вадим оказался в Калифорнии, вдали от двух своих жен и двух дочерей. У этой истории в целом оказался счастливый конец: после второго развода Вадим женился на ласковой и домовитой медсестре-филиппинке. Сейчас они живут в Уолнат-Крике, Калифорния, где Вадим преподает математику в местном колледже.

Я провел в Университете Ла Троба семь с половиной лет. Будучи относительно новым заведением, он привлекал много ученых из-за рубежа, особенно из Соединенных Штатов. Странно, но вне университета я с ними мало общался. Самые близкие мои друзья были из Англии и Канады. Все они приехали несколькими годами ранее, и, как это всегда бывает с эмигрантами в новой стране, они помогли мне сориентироваться, что к чему. Барри Карр, один из нескольких латиноамериканистов на историческом факультете, женился на австралийке и намеревался остаться в стране навсегда. Гордон Терновецкий, социолог, приехал из Виннипега со своей женой Кэрролл. Они полностью погрузились в австралийский образ жизни и даже купили недвижимость на полуострове Морнингтон, где проводили выходные «в буше». Мы с Линой впервые их встретили, по иронии судьбы, на торжественном обеде 4 июля по случаю двухсотлетия независимости, который организовал один американец.

Я смотрю на свое время в Ла Троба как на продолжение обучения профессии историка. В Оксфорде я не провел ни одного занятия в качестве аспиранта, что было еще одним негативным фактором при поиске вакансий. В Ла Троба я преподавал не только современную историю России, но и более специализированные курсы: «Ленинизм и сталинизм», «Социальные основы сталинизма» и «Советское общество через призму литературы» (Александр Блок, Владимир Маяковский, Исаак Бабель, Борис Пильняк, Евгений Замятин, Михаил Зощенко, Михаил Булгаков, Юрий Олеша, Валентин Катаев, снова Пильняк, Надежда Мандельштам, Анна Ахматова, Александр Солженицын и Владимир Максимов). Я также руководил семинарами по крестьянам («кросс-культурность») и «переходу от феодализма к капитализму».

В этом последнем курсе, согласно учебному плану, изучалась «уместность таких различных аналитических единиц, как способ производства, общественно-экономическая формация, мировая система и классовая борьба»; исследовалось, «как возникают и эволюционируют такие понятия, как феодализм и капитализм»; и рассматривались «последствия некритического применения концепций, обусловленных их западноевропейским происхождением, к другим условиям». Самим формулировкам, которые я использовал, я обязан работам, которые незадолго до того прочел: Иммануила Валлерстайна[61] (чей выпускной курс по социологии я проходил в Колумбии), Родни Хилтона[62] и Андре Гундера Франка[63]. Увы, оттуда же и склонность к догматизму. Например, в качестве дополнительной цели я указал «изучение исторических корней неудовлетворенности немарксистскими концептуализациями феодализма и капитализма». «Почему, – спрашивалось в учебном плане, – такие термины, как “общественно-экономическая формация”, более предпочтительны, чем такие обиходные понятия, как “общество”?» Мне не приходило в голову, что, может быть, не все их предпочитают.

В курсе на тему «Ленинизм и сталинизм» обнаруживается нечто иное – зарождающееся, хотя пока и ограниченное, желание выйти за рамки политики Кремля, чтобы исследовать советскую жизнь во всей ее неупорядоченной сложности. Программа курса афишировала девятую неделю как посвященную «сталинизму как образу жизни». «Практически каждый аспект советского общества, – говорилось в ней, – за годы сталинского руководства трансформировался. Некоторые утверждают, что это было настоящей революцией, революционными переменами в образе жизни людей, в их отношениях с другими советскими гражданами и т. д.; другие считают эти изменения… контрреволюционными,