те дни это означало работать над периодом Российской империи. Насколько мне известно, опыт Шейлы Фицпатрик по использованию архивных материалов для диссертации о советском периоде не имел аналогов, потому что, как она объясняет в своих мемуарах, у нее были связи, решимость и сильное «чувство собственной правоты»[51][52]. Действительно, даже более продвинутые ученые не могли получить доступ к архивам. «История Советской России» Э. X. Карра, вышедшая в четырнадцати томах (1950-1977), обошлась без советских архивных материалов. Поскольку архивы представляли собой – и остаются для историков – полновесной валютой, в Соединенных Штатах советологические исследования обычно проводились с точки зрения наук социальных, а не исторических. Когда я учился в аспирантуре, советская история в американской академической науке практически отсутствовала. С другой стороны, Советский Союз как живой исторический субъект – в отличие от политической науки – просуществовал менее двух десятилетий, с середины 1970-х годов до тех пор, пока СССР не стал «бывшим». Этот краткий период определил поколение историков, к которому я принадлежал[53].

Выбрав тему диссертации, кульминацией которой стала революция, я столкнулся с ограничениями, которые советские власти наложили на доступ к архивам. В письме, великодушно отвечающем на мою просьбу дать совет относительно получения разрешения на работу в архивах, Алекс Рабинович, в то время писавший книгу о приходе к власти большевиков в 1917 году, признавал: «Из-за деликатного характера моих собственных исследований я никогда не делал серьезных попыток использовать советские архивные материалы». Разрешение сверху на чтение материалов в архивах пришло внезапно и загадочно, как позднее и запрещение. В Инотдел необходимо было представить план исследований, разработанный заранее совместно с научным руководителем. В своей заявке в IREX в качестве своего предполагаемого руководителя я указал Владимира Яковлевича Лаверичева, главным образом из-за книги о борьбе московской буржуазии с революцией, которую он опубликовал в 1967 году [Лаверичев 1967]. Вместо этого моим руководителем стал Валерий Иванович Бобыкин (1927-1998), которого я указал в качестве запасного варианта. Бовыкин, специалист по истории иностранных инвестиций в царскую Россию и российские банки, меня вполне устраивал. Он проводил исследования в Париже и показался мне человеком общительным и доброжелательным. Моя стажировка в Москве совпала с его назначением ученым секретарем Института истории [Воронкова 1999]. Тем не менее он все еще преподавал в МГУ и пригласил меня на свой семинар. Там я однажды обнаружил, что студенты обсуждают недавно опубликованную монографию американского историка-экономиста об иностранном предпринимательстве в имперской России. Если бы они не говорили по-русски, можно было подумать, что мы находимся в университете Индианы или Иллинойса, а не в МГУ[54].

Когда в 1981 годуя вернулся в Москву, чтобы провести дополнительные исследования, Бовыкин пригласил меня на ужин. Дайана Кенкер, которая в следующем году в Париже встретилась с ним на конференции, сообщила, что он сказал ей, что я «очень понравился его теще». Позже, в бурные годы перестройки, молодые советские историки, которые настаивали на полном разрыве с прошлым, объявили Бовыкина консерватором. Может и так. Тем не менее его продолжали любить бывшие ученики, многие из которых в постсоветские десятилетия уже работали в научных институтах. В 2007 году я с радостью обнаружил, что они собрались на семинар в МГУ Эта встреча была мне дорога тем, что я встретился с молодым племенем, к которому когда-то принадлежал, но с которым давно потерял связь в силу обстоятельств.

После того как я представил ему план исследования, который я тщательно составил на русском, Бовыкин исправил его розовым маркером, который казался очень несоветским. Должно быть, он намеревался внести некоторые изменения, чтобы план соответствовал стандартным бюрократическим формулировкам. Вместо «описания диссертации» он написал «план диссертации» («план» является почти сакральным словом в советской лексике). Вместо моей политически некорректной фразы о «неадекватности мобилизации государства и создании комитетов военной промышленности» он вставил «политический кризис в России в 1915 году и организацию комитетов военной промышленности»; вместо «крупных военно-промышленных концернов» он написал «военно-промышленные монополии». Хотя, как я писал в заключительном отчете для IREX, «не знаю, как и почему, но… разрешение было отложено на несколько недель, а затем выдано», именно Бовыкину я, несомненно, обязан своим доступом к архивам. Другие стажеры ждали дольше и получали ограниченный доступ из-за халатности их руководителей, гендерных предрассудков или других факторов.

Когда я впервые подошел к зданию на Большой Пироговской, где находился Центральный государственный архив Октябрьской революции (ЦГАОР), у меня было мало соображений по поводу того, что меня ожидало, кроме страшных рассказов предыдущих стажеров. Попав в архив, никто из них не мог обратиться к архивным справочникам или описи, но вынужден был полагаться на цитаты из советских публикаций и доброжелательность работников архива. Советские и западные исследователи читали выданные им материалы в разных читальных залах. Женщина, которая руководила иностранцами, редко нам помогала, тратя непомерное количество времени, как я раздраженно написал в своем заключительном докладе, «на разговоры по телефону со своей больной матерью». Эти и другие экзотические особенности архивных исследований в Советском Союзе придавали им мистический ореол, что служило пищей для многих неправдоподобных историй, не говоря уже о том, как они скрывали, насколько сильно решение царского режима собирать именно то, что он считал полезным, повлияло на наши исследования.

Советская историография также затронула вопросы, которые мы задавали. Мы либо игнорировали ее марксистские категории (например, вместо «буржуазного общества» писали «средний класс»), либо, как в моем случае, использовали их выборочно при построении наших собственных описаний. Но так или иначе, мы создавали свою версию прошлого чужой страны, всегда осознавая наличие ее собственной версии. Сложнее оказалось избежать телеологии революции. Все происходившее до 1917 года, казалось, так или иначе способствовало революции; а если это не так, то это не имеет значения. Классовое содержание господствовало над другими формами угнетения. Несмотря на временную близость к падению царизма, крупное туркестанское восстание 1916 года не привлекало внимания серьезных западных ученых вплоть до 1990-х годов. Пройдет еще десятилетие, прежде чем гендер станет «полезной категорией исторического анализа»[55].

В моей диссертации поднимались не только вопросы, которые мало кого интересовали тогда, да и теперь не вызывают особого интереса, но и другие проблемы, которыми до сих пор занимаются ученые, и не только ученые. Среди первых вопрос о том, внесли ли военно-промышленные комитеты значительный вклад в улучшение поставок боеприпасов и других материалов в армию или только препятствовали этому, даже меня не интересовал, хотя, конечно, мне приходилось вникать в суть, анализировать и сделать хоть вполовину более понятными детали контрактов, их распределение и