class="p1">Дестен и Этуаль нежничали друг с другом после долгой разлуки, не прячась от обоих комедиантов. Они прекрасно выразили друг другу, сколь они беспокоились. Дестен рассказал мадемуазель Этуаль, как он видел в последний раз, когда представляли в Туре, их старого гонителя; как он распознал его в толпе зрителей, хотя тот и закрывал лицо плащом, и как по этой-то причине он при отъезде из Тура наклеил себе на лицо пластырь, чтобы не быть узнанным своим врагом, ибо не в состоянии был защищаться, если бы тот вооруженный напал на него. Он рассказал ей также о множестве носилок, которые они встретили, когда шли за ней, и сказал, что не слишком ошибется, если посчитает тем же врагом незнакомца, внимательно осматривавшего носилки, как видно из седьмой главы.

Во время рассказа Дестена бедная Этуаль не могла удержаться, чтобы не пролить несколько слез. Дестена это крайне тронуло, и, утешив ее как только мог, он прибавил, что если она позволит ему разыскать их общего врага с тем старанием, с каким он до сих пор избегал его, она скоро будет свободна от его преследований, или он лишится жизни. Эти последние слова еще более ее огорчили; у Дестена не хватило воли, чтобы не огорчаться также; а Каверн и ее дочь, слишком отзывчивые по природе, огорчились из любезности или сочувствия; я думаю также, что они и всплакнули. Я не знаю, плакал ли Дестен, но я хорошо знаю, что комедиантки довольно долго не могли говорить, и в это время плакал кто хотел.

Наконец Каверн, прервав молчание, вызванное слезами, стала упрекать Дестена и Этуаль, что они, с тех пор как находились вместе, могли бы заметить, что они — их друзья, однако мало доверяли ей и ее дочери и не раскрывали ей своего настоящего положения. И прибавила, что она довольно претерпела гонений за свою жизнь, чтобы дать совет несчастным, какими они ей кажутся. На это Дестен ответил, что не из недоверчивости они не открылись ей; но он думал, что рассказ об их несчастьях может только наскучить, — теперь же он им обещает поведать все, когда только они захотят и когда у них будет свободное время. Каверн не хотела более откладывать удовлетворения своего любопытства, а ее дочь страстно желала того же и села рядом с нею на кровать мадемуазель Этуаль.

Дестен хотел уже рассказывать свою историю, когда они услыхали страшный шум в соседней комнате. Дестен некоторое время прислушивался; но шум и ссора, вместо того чтобы прекратиться, усилились; послышались крики: «Бьют! Помогите! Убивают!» В три прыжка Дестен уже выскочил из комнаты, но при этом разорвал свой камзол, за который его схватили госпожа Каверн и ее дочь, желая его удержать. Он вбежал в комнату, из которой доносился гул голосов, но там в темноте ничего не увидел и только услыхал удары кулаков, оплеух и множество неясных голосов дерущихся мужчин и женщин, смешавшихся с топотом босых ног, — все это производило ужасный шум. Он безрассудно вмешался в толпу дерущихся и тотчас же с одной стороны получил удар кулаком, а с другой — оплеуху. Это превратило его добрые намерения разогнать этих домовых в сильное желание отомстить за себя: он начал действовать руками, махал ими, как ветряная мельница, и раскроил не одну челюсть, почему его руки были все в крови. Рукопашная продолжалась еще некоторое время, так что он успел получить ударов двадцать и раздать в два раза больше. В самый разгар битвы он почувствовал, как кто-то его укусил за ногу; он протянул руку и, встретив что-то мохнатое, подумал, что его укусила собака, но Каверн и ее дочь, появившиеся в двери комнаты со свечой, как огонь святого Эльма[129] после бури, осветили Дестена и дали ему возможность увидеть, что он находится среди семи человек в одних рубашках, которые жестоко друг друга колотят и которые тотчас же унялись, как только внесли свет. Однако затишье продолжалось недолго. Хозяин, один из этих семи белых покаянников,[130] опять схватился с поэтом; Олив, который тоже был здесь, напал на хозяйского слугу, другого покаянника. Дестен хотел их разнять, но хозяйка, тот самый зверь, который его укусил и которого он принял за собаку, — потому что она была с растрепанными короткими волосами, — бросилась, чтоб выцарапать ему глаза, а ей помогли две служанки, столь же обнаженные и растрепанные, как и она. Крик тотчас же возобновился; пощечины и тумаки отдавались еще громче, и схватка разгорелась еще сильнее, чем прежде. Наконец большинство людей, проснувшихся от этого шума, сбежалось на поле битвы, сражающихся растащили и во второй раз приостановили военные действия.

Теперь надо было узнать причину драки и то, в чем заключалось разногласие, которое собрало в одну комнату семь раздетых человек. Олив, который казался менее взволнованным, сказал, что поэт вышел из комнаты, и потом он увидел, что тот бежит назад, преследуемый хозяином, хотевшим его избить; хозяйка бежала за своим мужем и тоже накинулась на поэта; а когда он хотел их разнять, то слуга и две служанки бросились и на него, а так как свет затем был погашен, то это и было причиною того, что они дрались долее, чем следовало бы. Пришла очередь поэта защищаться; он сказал, что сочинил два прекрасных куплета, каких он никогда не читывал с тех пор, как живет, и что, боясь их забыть, он пошел спросить свечу у трактирных служанок, которые лишь посмеялись над ним, а хозяин обозвал его канатным плясуном, — тогда, не желая остаться без ответа, он назвал его рогоносцем.

Лишь только он произнес это слово, как опять хозяин, который был им в некоторой мере, дал ему оплеуху. И только он отпустил ее, как его жена, слуга и две служанки (как будто они все сговорились) бросились на комедиантов, встретивших их недурными тумаками. Эта последняя схватка была более жестокой и продолжительной, чем прежние. Дестен, озлобившись на толстенную служанку и подняв ей рубашку, дал ударов сто ладонью по ягодицам. Олив, увидев, что все смеются, сделал то же с другой. Хозяин занялся поэтом, а хозяйка, разъярившись более всех, была схвачена некоторыми из зрителей и пришла в такое бешенство, что закричала: «Караул!» Эти крики разбудили Раппиньера, жившего напротив гостиницы. Он велел отпереть двери и, по крикам, какие он слышал, думал, что не менее семи или восьми человек уложено на месте; он именем короля приказал прекратить драку; узнав же о причине