что он когда-либо будет ее. И вот как он это сделал:

— Сударыня! прежде чем сказать вам о том, что вы хотите знать от меня, вы с той же искренностью, с какой хотите, чтобы я говорил, чистосердечно откроете мне ваши чувства о том, что я вам скажу. Если бы вы склонили кого-нибудь на любовь к себе, — продолжал он, — и путем всевозможных милостей, которые дама может оказать, не нарушая добродетели, заставили поклясться в ненарушимой верности, не почли ли бы вы его за самого подлого и непостоянного человека, когда бы он не сдержал того, что обещал? И не был бы и я подлым и непостоянным, если бы ради вас оставил особу, которая верит, что я ее люблю?

Он готов был высыпать множество прекрасных по форме аргументов, чтобы убедить ее, но она не дала ему времени: она внезапно поднялась, сказав, что хорошо видит, к чему клонится его речь, и что она не может мешать такой постоянной любви, хотя она тревожит ее покой; что она возвращает ему свободу и что, если он хочет обязать ее, пусть подождет ночи — и он будет доставлен домой таким же образом, как был привезен. Говоря это, она прижимала к глазам платок, как будто бы для того, чтобы скрыть слезы, и оставила испанца одного, несколько озадаченного и столь обрадовавшегося своей свободе, что он не мог бы скрыть свою радость, если бы был и самым большим притворщиком в мире; а думаю, что заметь она это, она не преминула бы побранить его.

Не знаю, долго ли еще было до ночи, потому что, как я вам уже сказал, я не стараюсь замечать ни времени, ни часов, — вы должны только знать, что она все-таки наступила и что он сел в закрытую карету, которая после довольно долгого пути доставила его домой. А так как он был самым лучшим господином в мире, то слуги, увидев его, чуть было не умерли от радости и чуть не задушили его в объятиях. Но они радовались недолго: он взял оружие и в сопровождении двух из них, неробкого десятка, поспешил к своей решетке, и столь быстро, что сопровождавшие его едва поспевали за ним. Не успел он подать обычного знака, как его невидимое божество появилось перед ним. Они наговорили друг другу тысячу нежностей, так что у меня всегда навертываются слезы, когда я вспоминаю об этом. Наконец невидимка сказала ему, что ей стало скучно в этом доме и что она послала за каретой, и так как она не скоро еще прибудет, а его может быть готова скорее, она просит его послать за своею каретой, чтобы отвезти ее туда, где она не будет более скрывать от него своего лица.

Испанец не заставил себя просить другой раз и как сумасшедший побежал к своим людям, которых оставил в конце улицы, и послал их за своею каретой.

Карета прибыла; невидимка сдержала слово и села с ним. Она сама показывала кучеру дорогу и приказала остановиться перед огромным домом, в который они вошли при свете многочисленных факелов, зажженных при их прибытий. Кавалер и дама поднялись по огромной лестнице в высокую залу, где он обеспокоился, видя, что она не снимает маски. Наконец встретить их пришло несколько богато одетых девушек со свечами в руках; невидимки более не было: она, сняв маску, показала дон Карлосу, что дама за решеткой и принцесса Порция — одно лицо.

Я не могу вам представить, какой приятной неожиданностью было это для дон Карлоса. Прекрасная неаполитанка сказала ему, что увезла его в другой раз, чтобы знать его последнее решение; что дама за решеткой уступила ей свои права на него, — и наговорила ему потом сотню столь же галантных, сколь и остроумных вещей. Дон Карлос бросился к ее ногам, обнял ее колени и покрыл поцелуями ее руки, чуть не откусив ей пальцев, — это избавило его от того, чтобы не сказать всех тех глупостей, какие говорят обычно в большой радости.

Когда прошли первые восторги, он собрал весь свой рассудок и лесть для возвеличения приятной настойчивости своей возлюбленной, и сделал это в самых лестных для нее выражениях, а это еще более уверило ее, что она не ошиблась в своем выборе. Она сказала ему, что не хотела доверить другому лицу того, без чего не полюбила бы его, и что никогда не отдала бы своего сердца человеку менее постоянному, чем он.

Затем приехали родители принцессы Порции, уведомленные о ее намерениях. И так как они были первыми в королевстве лицами, то не стоило никакого труда достать разрешение архиепископа на этот брак: вечером того же дня их обвенчал приходской священник, который был хорошим священнослужителем и отличным проповедником; и по этому случаю, — не стоит и спрашивать об этом, — произнес прекрасную речь. Говорят, что на следующий день они встали очень поздно, — я легко этому верю.

Новость быстро разнеслась, и вице-король, близкий родственник дон Карлоса, был столь этим доволен, что возобновил празднества в Неаполе, где и до сих пор рассказывают еще о дон Карлосе Арагонском и его любовнице-невидимке.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Как Раготена ударили планшеткой по пальцам

История, рассказанная Раготеном, вызвала общие аплодисменты, и он так возгордился этим, как будто бы сам ее сочинил; а это, вместе с природною спесью, заставило его свысока относиться к комедиантам; и, подойдя к комедианткам, он брал их за руки без их согласия и пытался их ущипнуть, — провинциальное ухаживание, более приличествующее сатиру,[108] чем уважаемому всеми человеку. Мадемуазель Этуаль ограничилась тем, что вырвала свои белые ручки из его засаленных и волосатых, а ее подруга, мадемуазель Анжелика, ударила его по пальцам планшеткой.[109] Он оставил ее, не сказав ни слова, весь красный от досады и стыда, и присоединился к компании, где каждый говорил изо всех сил, не слушая других. Раготен заставил замолчать большинство, возвысив голос, чтобы спросить, что они скажут о его истории. Молодой человек, — имя его я забыл, — неожиданно для него ответил ему, что она столь же принадлежит ему, как и всякому другому, потому что он взял ее из книги; и, сказав это, он вытащил книгу, наполовину выглядывавшую из кармана Раготена, который исцарапал ему все руки, отнимая ее; он потом передал ее другому, но и на этого тот набросился тщетно. Книга перешла уже в третьи руки,