завернула ребенка в свой шейный платок и отослала его с большой поспешностью, хотя он и не хотел ее оставить в том положении, в каком она была.

Я думаю, что она с большим трудом добралась до дому. Что же касается моего отца, то он вернулся в свою деревню, отдал ребенка жене и не забыл спустя два дня разыскать старика-священника и предъявить ему перстень. Отец узнал от него, что мать ребенка — девушка из очень хорошего и очень богатого дома, что она любит одного знатного шотландца, который отправился в Ирландию набирать войска на королевскую службу,[137] и что этот знатный чужестранец обещал на ней жениться. Священник, кроме того, сказал ему, что от преждевременных родов она так заболела, что сомневаются, выздоровеет ли, и что в этой крайней опасности она все открыла своим родителям, которые, вместо того чтобы разгневаться, сожалели о ней, потому что она была их единственной дочерью, — и что вся эта история осталась никому неизвестной в доме; и затем он уверил моего отца, что если он позаботится о дитяти и сохранит все это в тайне, его счастье будет устроено. Потом он дал ему пятьдесят экю и небольшой сверток со всем необходимым платьем для ребенка.

Предварительно хорошо пообедав у священника, отец вернулся в свою деревню. Меня отдали кормилице, а мое место дома занял чужой ребенок.

Через месяц вернулся тот самый шотландский вельможа и, найдя свою возлюбленную в столь плохом состоянии, что она едва ли бы выжила, обвенчался с ней за день перед тем, как ей умереть, и таким образом стал сразу и вдовцом и мужем. Два-три дня спустя он приехал в нашу деревню с родителями своей жены. Плач возобновился, и ребенка чуть не задушили поцелуями. Мой отец был предметом щедрости шотландского вельможи; дедушка и бабушка ребенка тоже не забыли его. Они вернулись в Париж столь довольные заботами моих родителей о внуке, что не хотели еще брать его в Париж, так как, по неизвестным мне причинам, брак должен был остаться в секрете.

Лишь только я стал ходить, мой отец взял меня домой, чтобы составить компанию молодому графу Гларису (он носил имя своего отца). Ненависть, какую, как рассказывают, питали друг к другу Иаков и Исайя[138] от самого чрева матери, не могла быть больше той, которая существовала между молодым графом и мною. Мои родители нежно любили его, а ко мне питали отвращение, хотя я подавал надежду, что со временем стану порядочным человеком, чего не подавал Гларис. В нем ничего не было особенного; что же касается меня, то я казался тем, чем не был, и походил более на графского сына, чем на сына Гаригеса. В конце концов из меня получился только злосчастный комедиант: без сомнения, счастье вздумало отомстить природе, которая хотела сделать из меня что-то без его согласия, или, если угодно, природа захотела украсить дарованиями то, что было ненавистно счастью.

Я обойду детство двух крестьянских детей, потому что наклонности Глариса были более грубы, чем мои, да и лучшие наши приключения состояли из драк. Во всех стычках, какие между нами происходили, я брал верх, так что мои родители почти всегда в них вмешивались; они это делали так часто и с такой горячностью, что мой крестный, господин Сен-Совер,[139] вознегодовал и попросил меня у отца. Тот отдал меня с большой радостью, а мать моя еще меньше сожалела, сбыв меня с рук. И вот я у крестного, хорошо одетый, хорошо накормленный, обласканный и никогда не битый. Он не жалел ничего, чтобы научить меня читать и писать, и когда я вырос настолько, что мог изучать латынь, он упросил владельца деревни, очень почтенного и богатого дворянина, чтобы я учился с его двумя сыновьями у одного ученого человека, которого тот выписал из Парижа и которому хорошо платил. Этот дворянин, по имени барон д’Арк, воспитывал своих детей с большой заботливостью. Старшего из них звали Сен-Фаром, он был хорош собой, но был самым грубым человеком в мире; а младший зато не только был красивее брата, но и обладал живым умом и великодушием, не меньшим, чем его красота. Наконец я не думаю, что мог бы быть другой Юноша, который подавал бы большие надежды стать вполне честным человеком, чем в то время этот молодой дворянин, которого звали Вервилем. Он удостоил меня своей дружбы, и я любил его, как брата, и почитал всегда, как господина. Что касается Сен-Фара, он был способен только к дурным страстям; и я не могу вам лучше выразить чувств, какие он испытывал в душе к своему брату и ко мне, как сказав вам, что он любил своего брата не менее, чем меня, который был для него совершенно безразличен, и что меня он ненавидел не менее, чем своего брата, которого он совсем не любил. Его забавы не были похожи на наши. Он ничего не любил, кроме охоты, и ненавидел ученье. Вервиль ходил на охоту редко и очень увлекался ученьем, в чем мы замечательно походили друг на друга, как и во всем прочем. И могу сказать, что для того, чтобы приобрести его расположение, я не имел нужды много ему угождать, а мог только следовать своим склонностям.

У барона д’Арка была богатая библиотека романов. Наш наставник, не видав их никогда в Латинском квартале,[140] сначала запрещал нам читать их и часто ругал их при бароне д’Арке, чтобы вызвать у него отвращение к ним, но наконец сам увлекся ими и стал глотать и старые и новые, признав, что чтение хороших романов, поучая, забавляет,[141] и что он считает их не менее полезными для внушения добрых чувств молодым людям, чем чтение Плутарха. И потом советовал их читать, так же как прежде удерживал. Он предлагал прежде читать современные, но они не были в нашем вкусе, и до пятнадцати лет мы развлекались более «Амадисом Галльским»,[142] чем «Астреей» и другими хорошими романами, которые были сочинены потом и которыми французы доказали, так же как и тысячью других вещей, что если они и не изобретают столько, сколько другие народы, то больше совершенствуют. Мы проводили за чтением романов большую часть нашего времени, предназначенного для развлечений.

Что касается Сен-Фара, то он называл нас читаками и ходил на охоту или сек крестьян, в чем он замечательно преуспевал.

Моими хорошими наклонностями я приобрел расположение барона д’Арка, и он