Я сажусь на пол и смотрю, как на стенах шевелятся тени деревьев. Кто я здесь? Разгадка или загадка, как и все в нашей семье? Дед упорно молчит. Часы в ателье давно встали, и я не знаю, как долго я здесь нахожусь. Дед словно законсервирован, и я понимаю, что единственный мотив его творчества — он сам; все, что он делает, все, что он пишет, все, о чем он молчит, — все это лишь портрет его самого.

Я встаю с пола и придвигаюсь к нему.

— Где мама? — шепчу я ему. — Твоя дочь, моя мама? Можешь ответить? Я больше ничего не хочу знать, только это: где моя мама?

Он по-прежнему печально качает головой и улыбается. Наверное, и он не знает, даром что его молчание так многозначительно…

В ателье начинает темнеть — наступает вечер, со всеми его обещаниями и предсказаниями. Запах паленого металла, свинец в воде… оракул. Один из многих. Может быть, он видит то, чего не вижу я — крылья, полет… женщину-птицу.

— Мне надо идти, — говорю я.

Он кивает и словно пишет на невидимой бумажке: «Моей дочки больше нет со мной. Я оплакиваю ее днем и ночью, и ты должна помочь мне найти ее…» Я закрываю глаза — все это я себе напридумывала, все это мне только кажется… Я открываю глаза и вижу дедушкино лицо совсем рядом. Он нежно целует меня в щеку… теперь я могу идти.

Этими зимними ночами мне снится Дьявол — я встречаюсь с ним, чтобы подписать договор. Ему достается моя душа, а я становлюсь божественным гитаристом. Даже во сне я понимаю, что мне это снится, что я разыгрываю в лицах древнюю легенду, но от этого реальность сновидений не уменьшается. Я просыпаюсь и начинаю читать молитву, ту, которой учила нас мама, когда мы были маленькими: о грехах, обращающихся в цветы в руках Иисуса. Я молюсь, чтобы сон остался сном, и надеюсь, что мама в своих небесных чертогах все еще в силах повлиять на мои сны… она же вложила в нас чувство долга и чувство греха, и грех сна должен быть искуплен, прежде чем вновь начнется реальная жизнь.

Во сне он мужчина. Мужчина лет пятидесяти, хорошо одетый, очень, я бы даже сказал, профессионально красноречивый, настоящий златоуст.

— Ты ведь знаешь мои условия? — дружелюбно спрашивает он.

Я киваю. Знаю. Моя душа — за исполнение мечты.

— Ты все правильно понял, — говорит он еще более дружелюбно.

Я оглядываюсь. Три проселочных дороги сходятся посередине бескрайнего ржаного поля, лишь на горизонте маячит знакомый контур фалькенбергского элеватора. Солнце в зените, и лицо моего собеседника ярко-желтое, точно свет каким-то образом проник ему под кожу. Он крепко берет меня за руку. Ладонь его тверда и холодна, как бронзовая перчатка.

— Очень хорошее предложение, — говорит он. — Принимаешь?

Я думаю. Музыка. Умение находить единственные, Богом нашептанные сочетания в бесчисленном множестве тональностей и гармоний… И дальше — большая сцена, Лондон, Нью-Йорк, на худой конец Стокгольм… Люди приходят только затем, чтобы послушать меня, волнующееся море, лица в свете красных прожекторов неразличимы, словно мясной фарш… ошеломительный пассаж моего «Телекастера» или «Овации»… Там, внизу, Эстер, она улыбается мне, как черный ангел. В клубах сценического дыма я угадываю лицо мамы… «Нет, — говорит она одними губами, — нет! Этого делать нельзя. Скажи ему это, скажи скорее, иначе не спасешься…»

Дьявол, прекрасно одетый, приветливый Дьявол тут же обнаруживает мои колебания.

— Ну и как? — спрашивает он.

— Не знаю.

— Торопиться некуда, Йоран. Никакой спешки. Я зайду еще раз. Жди меня через тринадцать ночей. А пока подумай, мое предложение остается в силе.

Он с хрустом проводит ногой по гравию. Черные туфли, сверкающие, точно влажные камни… в них отражается мое лицо, лицо старика и юноши. Мне кажется странным, что у нечистого такие блестящие туфли, что на нем темный костюм и скромный коричневый галстук, что лицо его так банально и приветливо.

— Ну что ж, прощаемся до времени, — говорит он и показывает на развилку. — Мне туда, а тебе туда.

Он поднимает руку на прощанье, и в жесте его привкус победы, привкус счастья и катастрофы. Я иду по указанной мне дороге, не оглядываясь. Проселок совершенно белый, спелые колосья почти касаются земли. Я медленно иду, ни о чем не думаю и вдруг обнаруживаю, что тропа привела меня на лесное кладбище… я вижу мамин могильный камень, лежащий на густой, сочной траве. Я могу заключить договор с Дьяволом, думаю я, но не здесь. Не на маминой могиле.

Пятница в конце января, вечер. За окном — снег, он валил весь день и укрыл город ослепительно-белым одеялом. Уже стемнело, черное небо отливает золотом, источаемым далекими звездами. Я смотрю в окно и решаю остаться вечером дома с папой и немного расслабиться. Никаких концертов в выходные нет… если говорить честно, у нас не было за последние два месяца вообще ни одного концерта, и одна эта мысль приводит меня в такое уныние, что не хочется выходить из дома.

Смотрю, смотрю на снег… Белое хлопковое одеяло. Ничего не хочу — лишь бы стоять здесь у окна и смотреть на снег, лишь бы время шло побыстрее. Мне становится смешно, и я вижу в оконном стекле неясное отражение собственной смеющейся физиономии: мне всего двадцать четыре года, а я так устал, что подгоняю время. Что будет, когда я состарюсь? Или даже не состарюсь — буду в среднем возрасте… и таким же одиноким, как мой отец?

Он сидит в библиотеке и читает про Париж. Бог знает, сколько он книг прочитал о Париже только за этот последний год… Книги по истории, романы и сборники стихов, статистические справочники, парижские демографические отчеты сколько родилось, сколько умерло, экономический статус… все подряд. Он мог бы запросто сыграть в «Открой или удвой» по теме «Париж».

— Париж есть Париж, — говорит он. — Эрик в Париже, и я должен его навестить. И сестра твоя там, если не усвистала куда-нибудь. Она обещала мне показать Париж.

Он читает книги о Париже и думает о своем брате Эрике.

— Папа! — восклицаю я. — Кто тебе сказал, что он все еще в Париже? Прошло уже тридцать лет с тех пор, как ты это узнал.

— Что ты хочешь сказать?

— Что я хочу сказать?… Вот именно — что я хочу сказать… Ты не видел его с раннего детства; почему он не дал о себе знать? А ты уверен, что он горит желанием с тобой встретиться? И кто тебе сказал, что он до сих пор в Париже? Он же мог давным-давно уехать оттуда… в Каресуандо или еще в какую-нибудь дыру! В конце концов, он мог и умереть.

Папа вздыхает и предупреждающе поднимает ладонь, как он всегда делает, немного неуклюже, но очень красноречиво — этого вполне достаточно, чтобы я замолчал, а он вновь погрузился в свое мысленное путешествие в Париж, и мне ничего не остается, как задавать себе бесчисленные вопросы: почему он не найдет себе работу? Почему он не найдет себе женщину? Почему он сиднем сидит в своей комнате, никуда не выходит и никого не хочет видеть? Боже праведный, думаю я, после того, как рухнула его фирма, становится хуже и хуже, ему нечем себя занять, он сидит, как сыч, в своей библиотеке, читает и мечтает поехать в Париж, куда он никогда не соберется…