— Ты его толком не знала. Да и я, честно говоря, тоже. А теперь поздно… Его сбила машина. Свидетели говорят, он погиб мгновенно. Так быстро, как только можно себе пожелать…

Юнас поднимает на меня глаза и грустно улыбается.

— Пройдемся немного? — просит он. — Я выпил лишнего, свежий воздух не повредит…

Мы выходим из клуба. Как и много лет назад, сюда глухо доносятся звуки музыки: жалобные стоны гитары, глухие, как удары сердца, ритмы баса… и голос моего брата, такой щемящий в ночной темноте… Юнас стоит неподвижно, он словно замер в каком-то древнем, как само человечество, просительном жесте… Эта ночь напоминает мне другую, когда мы точно так же стояли здесь, перед входом в клуб. Ночь, с которой все началось: жуткая ссора с мамой, мой отъезд… вернее, побег из дома, бессмысленные курсы в Гетеборге, Париж… Юнас стоял на том же месте, где и сейчас. Теперь мы, конечно, другие, мы стали старше, изменились, но умнее не стали ни на йоту… две жизни среди миллионов и миллиардов жизней.

— Чем ты занимаешься? — спрашиваю я. — Работаешь?

Юнас смеется.

— Если это можно назвать работой. Сменная работа на фабрике стекловолокна. Дикая жара, и я уже начал кашлять, как старик. В общем, не совсем то, что я ожидал.

— Я-то думала, ты работаешь в банке. Ты же собирался…

— Вопрос не в том, кто куда собирался, — обрывает он. — Вопрос в том, что кому назначено… а там только кланяться и благодарить. Тебе, например, назначена заграница, а мне — стекловолокно. Не так страшно, как кажется на первый взгляд.

Юнас выпрямляется, чем-то он, похоже, очень горд. К тому же ему удалось немного протрезветь, может быть, потому, что он, наверное, хочет произвести на меня впечатление.

— Ты встречаешь кого-нибудь? — спрашиваю я. — Я имею в виду, из нашей старой гимназической компашки?

— Кое-кого встречаю, — губы его кривятся в иронической усмешке, — тех, кто остался. Их не так уж много. Народ эмигрирует… ты, например, в Париже, если верить слухам. Твоя подружка Анита — она, насколько я знаю, в Норрланде, замужем и уже родила. Кто-то в Гетеборге, в Лунде, в Стокгольме. Мне-то уже поздно, моя судьба здесь. Мне скоро двадцать пять, магическое число, знаешь ли… и, как ни странно, меня это уже не пугает. Окружение тоже не молодеет.

Юнас. Тень, вмерзшая в темноту, призрак, параллельная жизнь. Поэтому его горечь, его ирония меня не задевают — я могла бы быть им, а он мог бы быть мной. Нет, может быть, все-таки нет…

— Это твой брат играет?

— Йоран.

— Йоран… твой брат теперь уже взрослый, наша звездная гитара. А мой брат умер. Господи, все так быстро, не уследить…

Он замолкает и начинает ковырять носком ботинка в песке. Призрак, ты призрак…

— Мне надо идти, — говорит он. — Пойдешь со мной, как в старые добрые времена?

Я внезапно и без повода смеюсь:

— Почему нет? Как в старые добрые времена…

Весенней ночью идем мы по городу, Юнас и я, рука об руку, мимо притихших белых домиков, по сухим, хрустящим гравием тротуарам. У развалин крепости мы сворачиваем на Докторспроменаден… Идти ночью по тропинке парка и рассуждать, как будто тебе не двадцать один, а тридцать один. Это было давно последний раз и совсем уж давно — с Юнасом. В темноте тропинка почти не видна, поверхностная жилка на черной коже земли, извилина, застывшая волна… она несет нас сквозь ночь, нас с Юнасом, рука об руку.

Он по-прежнему живет у родителей, и мы пробираемся домой потихоньку, чтобы их не разбудить. Мы спускаемся в его комнату в полуподвале… мы нервничаем, мы оба нервничаем и, кажется, толком не понимаем, как мы здесь очутились. Юнас зажигает свечу и ставит пластинку. Здесь ничто не изменилось, словно бы я была здесь вчера… Что ж, Юнас завершает жест, начатый им несколько лет назад, заполняет ненужными словами задуманную фразу, которую он так и не решился выговорить. Все те же афиши на стенах: Клэш, Секс Пистолс, его спортивный диплом. И пахнет так же — потными кроссовками и казенными сосисками.

— Здесь все так же, — говорит он, словно прочитав мои мысли. — Не надо трогать вчерашний день… вчерашний день — залог сегодняшнего.

Я нервно смеюсь — мне странно слышать, как он философствует.

— Тебе же никто не мешает съехать от родителей или, по крайней мере, поменять обстановку. Тебе же уже двадцать три!

— Нет, никто не мешает. Но мне на это плевать.

Он поднимается со стула и берет меня за руку, так осторожно, словно боится повредить. Мы стоим, прижавшись друг к другу, Юнас и я, он гладит меня, кладет руку на грудь. Я закрываю глаза и думаю, что он мне никто, пусть трогает меня, сколько хочет и как хочет.

— Хочешь меня? — спрашиваю я.

Он не отвечает. Он гладит мою грудь, и рука его дрожит, как птенец. Свеча… свет ее мягкий и обволакивающий, словно жидкость. Я медленно снимаю блузку. Завтра воскресенье, завтра мы с папой пойдем на кладбище. Мамин белый надгробный камень, белый монумент нашей памяти. Мы купим белые хризантемы и положим их в белый вазон на могиле. Юнас теребит мою голую грудь, и я вдруг чувствую знакомый пульс в низу живота. Скоро он повалит меня на кушетку… а завтра я пойду на могилу к маме.

В один из своих последних дней в Фалькенберге я иду к дедушке. Меня инстинктивно тянет к нему, а может быть, это и не инстинкт, а желание узнать непознаваемое.

Он в ателье на втором этаже. Стоит у рабочего стола и плавит свинец на голубом пламени горелки. Здесь очень тихо. Я стою за его спиной, словно тень или скульптура. Металл медленно плавится и начинает булькать, как закипающее серое молоко. В комнате жарко.

Мой дедушка, вечная загадка… что он делает теперь? Наконец он оглядывается на меня и улыбается. «Твоя судьба! — как мне кажется, хочет он сказать, — сейчас я узнаю твою судьбу!»

Он снимает тигель с огня и несет его к окну. Я следую за ним, как завороженная. Он, не прекращая движения, выливает расплавленный свинец в миску с водой и только тогда замирает. Я смотрю на него, и вдруг у меня подступают слезы. Свинец застывает в воде и образует странные фигуры в холодной прозрачной воде. Что я вижу в этих формах… рождение и смерть, вкус алмазного снега… сплошная огромная загадка. Дед внимательно смотрит на меня, и я понимаю, что все это своего рода церемония, ритуал.

— Скажи, что это, — умоляю я его, — ну пожалуйста, напиши!

Он печально качает головой и достает из кармана свой блокнот.

«Все, что ты хочешь, — пишет он. — Выбирай сама, Кристина».

Я внимательно смотрю в миску. Странные, искореженные и перекрученные фигуры… моя жизнь? Скорее всего, вообще ничего. Кто знает?

— Так не пойдет, — говорю я. — Ты должен дать мне знак.

Он машет руками. «Нет, — слышу я его голос, хотя он молчит по-прежнему, — ты должна выбрать сама, все теперь твое».