— Течешь для меня, девочка…

И ей, похоже, эта пошлость нравится — прикусывает нижнюю губку, зажмуривается, подрагивает там внизу. Я и сам завожусь до предела — она такая горячая, такая отзывчивая.

Поглаживаю клитор, размазываю её влагу, а второй рукой нащупываю презерватив в тумбочке — защита прежде всего. Зубами разрываю фольгу и, оторвавшись от Агнии, раскатываю резинку по каменному члену. Ловлю её взгляд и улыбаюсь — она рассматривает мужской орган с удивлением и страхом. Боится, но смотрит! И глаз не отводит! Нравится то, что видит! Это срывает все мои предохранители! И я забываю о том, что собирался все делать медленно.

В пылу собственной страсти не замечаю её паники — устраиваюсь между ног, подвожу член и хочу одним толчком заполнить манящую женскую плоть, но… Где-то в самом начале пути она вскрикивает и я, вовремя остановившись, в шоке вглядываюсь в наполненные болью огромные синие глаза.

— Ты — девочка, что ли?

Глаза закрываются, подтверждая невозможное! Ресницы трепещут, губы дрожат! Да сука! Ты — идиот, Радулов! Какой же ты идиот!

И я бы, может, смог сейчас остановиться, чтобы не причинять ей боли. Может быть… Но пока я судорожно думал, как быть дальше, физиология — зараза сыграла со мною злую шутку! Агния дернулась, скорее всего, желая освободиться, а мой организм расценил её копошения по-своему. И я инстинктивно толкнулся внутрь неё. Она замерла. А потом, когда я повторил, буквально скрипя зубами от тесноты, зашипела и впилась ногтями в кожу моей спины!

Перед глазами потемнело. С огромным трудом сдержался — несмотря на бешеное желание продолжить, ускориться, не позволял себе забыть об Агнии! В душе творилось какое-то безумство — она ни с кем никогда не спала! Ко мне пришла. Моя девочка. Только моя! Но и не двигаться уже не мог — зацеловывал её, ласкал грудки, потирал клитор, и медленно, осторожно толкался в её тело. Шум в ушах от подступающего оргазма глушил её стоны, но я чувствовал, знал, что это — стоны удовольствия, а не боли! И когда юное тело подо мною содрогнулось, а внутренние мышцы стали судорожно сжиматься, плотно обхватывая член, отпустил себя — пары сильных толчков хватило, чтобы взорваться бешеным удовольствием, от которого буквально вышибло дух…

Вероника

— Не могу. Сил нет! Терпения нету! За что мне? За что ему это? Не пойду больше! Ни за что! Видеть его не желаю! Знать его не хочу! Скотина! Идиот!

Открываю дверь в палату. Вхожу. Не спит. Лежит под простынкой. В потолок смотрит. Не моргает даже. Как же хочется обнять его, пожалеть, поцеловать в лоб — успокоить, сказать, что все наладится, что все будет хорошо! А может, он уже сам успокоился? Может, осознал, что я не враг ему, что помочь хочу? Может, дошло, наконец-то? В очередной раз обманываю себя. Взмах ресниц, короткий взгляд в мою сторону, и я слышу:

— Опять приперлась, дура? Я же сказал, чтобы уеб… ла на х. р!

На медсестру и врача он показательно не обращает внимания, игнорирует, словно их и нет, а меня гонит, орет, матерится, обзывает! Сжимаю зубы. Снова мечтаю убежать в коридор, но иду к его кровати.

— Захар, прошу тебя…

— Отвали от меня! Что тебе нужно? Гордость есть у тебя? Хоть капля гордости есть? Если есть, вспомни о ней и уходи! Вали! Уе. вай! Видеть тебя не желаю!

Сажусь на стул. Смотрю в окно. Молчу. Скриплю зубами. Терплю. Захар переходит с криков на методичное издевательство. Монотонно унижает:

— Пристала ко мне! Прицепилась, как будто других нет! Что, никто на такую красотку не клюет больше? Никому такая цаца не нужна? Ха! Так и мне не нужна тоже! Я нормальных баб люблю — чтобы себя уважали, чтобы ждали, когда их пригласят, а не вешались на шею каждому встречному-поперечному! А ты, как шалава последняя! Достала уже меня…

Стараюсь не вдумываться в его слова, не вслушиваться в них. Смотрю в окно. Скоро приедет Антон. Завтра… Или послезавтра… И я смогу отсюда уехать. Домой поеду. К маме и папе. Буду жить, как раньше. Буду учиться. В кино пойду. В театр на репетиции… Даже вспоминать обо всем этом ужасе не стану! Выброшу из головы и забуду! Никогда об этом идиоте думать не буду!

— … Найди себе другого дурочка, который будет терпеть твою навязчивость! Уходи, прошу тебя, — тон Захара заметно меняется. — Зачем тебе тут сидеть? Зачем тебе вот это все? Подумай! Я ж даже трахнуть тебя не смогу. Хотя, разве что на лицо мне сядешь…

Отчего-то именно от этой пошлости меня коробит. Но сейчас я не позволяю слезам пролиться, как много-много раз до этого. Сжимаю руки в кулаки, так, чтобы обломанные ногти (сломала там, на ринге, когда к нему, скоту, через канаты эти долбанные перепрыгивала) впились до боли в ладони. И пытаюсь изобразить на лице улыбку — актриса я или нет! А потом говорю почти спокойно и максимально правдиво:

— Знаешь что, Захар, если ты не заткнешься, я сама буду тебе клизмы делать и катетеры ставить. Поверь, мне разрешат — я ж врач! И практику, между прочим, именно в урологии проходила на третьем курсе…

Он давится слюной. Зажмуривается. И замолкает до самого вечера. Притворяется, что спит. Но ресницы дрожат иногда, выдавая его с головой!

Читаю вслух в телефоне сначала учебник по хирургии, потом статью о компрессионных травмах позвоночника, потом стихи Юлии Друниной. Когда голос начинает хрипнуть, просто стою у окна и смотрю вдаль — там, за больничной оградой, парк. По дорожкам гуляют собачники, бродят пожилые парочки и гоняют малолетние велосипедисты.

Во время процедур выхожу в коридор. Понимаю, что нужно бы остаться — скоро ведь придется, на самом деле, это все делать самой — нет смысла при наличии меня нанимать для перевозки Захара ещё и медсестру. Элементарно нужно научиться. Но оттягиваю этот момент до последнего. Не потому, что мне неприятно или нет желания. Не хочу его унижать. Даже представить боюсь, как Захар переживет то, чем я его пугала! А ведь придется пережить… И мне, и ему. Потому что при всей моей злости на него, при всей усталости и страхе перед будущим я знаю… что не уйду, не брошу его… Я очень хочу уйти, но не могу!

Снова звонит мама.

— Да, мам! Как отдыхаете? Как море? Как солнце? "Всё включено" работает или отменили? — вымученно шучу в трубку.

Но мама меня слишком хорошо знает:

— Вероничка, доченька, ты дома? — вкрадчиво начинает надоевший мне разговор.

Вру:

— Да, мамочка, я утром приехала.

Уже наперед знает, что вру:

— А Евдокия Петровна мне сказала, что ты всё ещё в больнице…

Выхожу из себя — соседка уже донесла на меня!

— Так какого хрена тогда ты мне звонишь и задаешь бессмысленный вопрос, если знаешь и без меня все! Ума пытаешь?

Характер у меня мамин. Поэтому она выходит из себя вслед за мною:

— А такого хрена, Вероника, что тебе там не место! Чего ты сидишь неделю у его постели? Тебя нанимали на время соревнования? Так соревнование прошло. Всё! Закончилось! Дальше ты быть при нём, при этом мальчике, не обязана! Я понять хочу, что ты там делаешь вообще? Врачей в больнице этой недостаточно? — и резко переходит на уговоры. — Папа сказал, что шансов у мальчика нет. Там напрочь все отбито…