Шарлотт отвечает, что этой книги у них тоже нет.

– А «Как распознать еврея?» у вас есть?

– У нас ее не спрашивают.

Он хмурится еще сильнее.

– У вас есть хоть какие-то книги по евгенике?

Она качает головой:

– Прошу прощения, месье. На них нет спроса.

Теперь он зол. Он подозревает, что над ним смеются, и, может быть, так оно и есть. Шарлотт бы не стала этого делать, будь на нем немецкая форма, но он всего лишь француз, чье сознание было втиснуто в смирительную рубашку нацизма.

– Все это – основополагающие труды в данной области. Вам совершенно необходимо иметь их на своих полках, – говорит он и продолжает смотреть на нее, будто ожидает, что она немедленно кинется заказывать названные им книги. Она отходит к одному из столов с книгами и начинает выравнивать стопки. Он смотрит на нее еще некоторое время, потом наконец надевает шляпу и уходит. Колокольчик неистово гремит над захлопнутой с размаху дверью. Некоторое время она смотрит ему вслед, а когда поворачивается, то замечает немецкого офицера, который все еще держит в руках книгу, но в книгу он не смотрит. Он глядит вслед ушедшему посетителю. Потом подходит к ней.

– Вам известно, кто это такой?

Она качает головой:

– Он не наш постоянный покупатель.

– Профессор Жорж Монтандон, автор одной из книг, о которых спрашивал. «Как распознать еврея?». Он уверяет, будто он эксперт в этой области. Говорит, что может распознать еврея с первого взгляда.

– Талантливый человек.

– Он говорит, это не инстинкт, а чистая наука.

Шарлотт хочется спросить, верит ли он в это сам. Он же врач, как не устает напоминать. Человек науки. Но она не спрашивает. Говорит себе, что не желает вести с ним разговоры больше, чем это необходимо, однако знает, что дело не только в этом. Она боится ответа.

– В Генеральной комиссии его наняли как специалиста, призванного разоблачить евреев, скрывающихся при помощи поддельных документов.

Она принимается гадать, зачем он ей это говорит. И только потом, уже вечером, понимает. Ей вспоминается его предположение, что они с Симон – сестры. Он думает, что она тоже еврейка, что она просто притворяется француженкой. Он пытался предупредить ее насчет этого человека.

* * *

Они вваливаются в магазин в превосходном настроении, трое студентов – девушка и двое ребят, которых Шарлотт узнаёт по их прошлым визитам. Они хотят узнать, где находятся полки с детскими книгами. Девушка ищет подарок для своего племянника. Шарлотт показывает им, как пройти в нужный тупичок у задней стены. По пути им приходится миновать немецкого офицера, который роется в философском разделе. И они только немного понижают голос, когда протискиваются мимо него. Настолько к нему все привыкли.

Один из парней берет с полки «Эмиля и сыщиков»[42] и передает девушке:

– Это была моя любимая книжка.

Девушка глядит на обложку.

– Это запрещено. Книги, написанные…

Второй парень ловит ее взгляд и кивает в сторону немецкого офицера.

Фразу она не заканчивает, но первый парень ставит книгу обратно на полку.

Наконец они останавливаются на французском издании «Винни-Пуха». Пока девушка расплачивается, они перекидываются цитатами насчет того, как надо бумкать вверх и вниз по лестнице, а также лезть-и-лезть-и-лезть. Потом выходят из магазина.

Шарлотт закрывает кассу и идет в тупик с детскими книгами, чтобы привести в порядок то, что они рассматривали. Когда она принимается расставлять книги на полке, позади нее слышится голос:

– Он мог чуять мёд, он мог видеть мёд, но достать мёд он, увы, никак не мог… – говорит он по-английски. Слова забавные, но тон у него совершенно безрадостный. Она поворачивается, чтобы взглянуть на него.

– Вы читали эту книгу своему ребенку?

– У меня нет ребенка. Я не женат. Читал сестре, когда она была маленькой. Это была ее любимая книга.

За его словами прячется печаль, и она ее слышит. Вспоминает, что он ей ответил, когда вернулся из отпуска. Телеграмма опоздала. Их уже не было. Теперь становится ясно, что они были вовсе не на отдыхе. Немцы, конечно, сами виноваты, что их бомбят, но как может быть виновата в чем-то совсем юная девушка? Шарлотт делает к нему шаг, вдыхает запах кожи и чистоты, и ее рука, которая знает о сочувствии больше, чем она сама, тянется к его плечу. Тут же ужаснувшись своему порыву, Шарлотт отдергивает руку, но уже поздно. Он заметил.

В этот раз она письмо не выкинула. Строго говоря, предыдущее она тоже не выкидывала. По крайней мере, не нарочно. Она просто запаниковала и бросила конверт в мусорную корзину, а к тому времени, как о нем вспомнила, уборщица уже успела побывать в ее кабинете.

Поначалу она даже не думала, что письмо может иметь к нему какое-то отношение, несмотря на колумбийский штамп, поскольку успела издать несколько переводных вещей из Южной Америки. Она перевернула конверт. На обратной стороне стояло имя рабби Сандора де Сильвы. Она вскрыла конверт стальным ножом для разрезания бумаги, развернула лежавший внутри лист и принялась читать. Рабби хотел знать, что она может рассказать ему о докторе Джулиане Бауэре в те годы, когда она встречала его в Париже.

Она продолжала сидеть, уставившись в письмо. На самом деле вопрос был в другом: рассказал ли доктор Бауэр рабби де Сильве о том, что она делала в Париже, или нет. Вопрос этот настолько занимал ее сознание, что присутствие Хораса она заметила, когда он уже сидел напротив нее, по ту сторону стола. Резиновые колеса его коляски могли быть абсолютно бесшумными, если ему этого хотелось. Шарлотт вскинула на него глаза и совершенно машинально сунула письмо под пресс-папье.

Хорас покачал головой и улыбнулся.

– Не беспокойся, Чарли. Я умею читать вверх ногами, это один из тех фокусов, которым учишься, когда работаешь с наборщиками, как, я уверен, тебе известно, – но я этого делать не буду. Такое определение джентльмена. Тот, кто умеет играть на аккордеоне, но не делает этого. Ты успела проглядеть ту рукопись, которую я тебе дал? Которую повсюду отвергли?

– «Красная трапеция»? Я собиралась сегодня написать тебе отчет. Ты ведь понимаешь, что ее повсюду отвергли не без причины, верно?

– Причина в том, что мои коллеги-издатели не что иное, как кучка мещан, лишенных всякого литературного вкуса.

– По-моему, это немного чересчур.

– Ладно, тогда потому, что они – кучка трусов.

– Только потому, что не желают ввязываться в судебные тяжбы, которые будут тянуться бог знает сколько времени, и в конце концов выплачивать огромный штраф? А то и вообще оказаться в тюрьме?