Дальше она уже не читала. Осторожно закрыла книгу и аккуратно вернула на место, хотя бомба уже сдетонировала. По крайней мере, Симон с дочерью выжили, говорила она себе по пути домой и была рада за них, но легче на душе не стало.

Теперь, глядя на статью, лежавшую на столе у Виви, она задумалась, из какого именно журнала ее могли вырезать. Ни сверху, ни снизу страницы никаких пометок. Ни шрифт, ни верстка знакомыми ей не казались. И бумага не была глянцевой. Так что статья не могла выйти ни в «Лайф», ни в «Тайм», ни в «Сатурдей ивнинг пост». И уж точно это не мог быть «Севентин»[44]. Но вопрос не только в том, что это за издание, – ее волновало, каким образом статья попала в руки Виви. Она не думала, что к этому мог быть причастен мистер Розенблюм. На какую-то ужасающую секунду ей пришло в голову, что это Симон, выследив ее, прислала статью. Но в таком случае статья пришла бы ей, а не Виви. Симон никогда бы не стала винить дочь за грехи матери.

Она взяла со стола вырезку и принялась читать. В первом абзаце описывалось привилегированное детство в Париже и как девочки играли в Люксембургском саду: аккуратные темно-синие пальто с бархатными воротниками, шляпки с полями и корсажными лентами на тулье, лайковые перчатки – всё от Джонса, что на авеню Виктора Гюго. Несмотря на чинный костюм, девочки носились как угорелые: из-под шляп выбиваются косички, ботики так и мелькают, – или, по крайней мере, носились, насколько им это позволяли строгие няни-англичанки. Этот образ застиг Шарлотт врасплох, точно удар под дых. Она на секунду остановилась, чтобы перевести дыхание, а потом продолжила читать. Некоторые из этих девочек носили фамилию Блох, и Кан, и Вайль, а другие – Омон, и Годеруа, и Лефор. Несмотря на это, они все играли вместе: те же самые игры, тот же язык, то же великолепное культурное французское наследие. Так считали девочки по фамилии Блох, и Кан, и Вайль. Но эти девочки, чьи имена на самом деле вовсе не были французскими, те, которые не ходили к мессе, и не решали на неделю-другую стать монахинями, и не влюблялись в своих исповедников, – эти девочки обманывались. Не было у них никакого славного французского прошлого, только мрачное будущее в одном польском городке под названием Oświęcim.

Шарлотт наскоро проглядела статью целиком. Ей было совершенно очевидно, куда клонит Симон. Статья порицала человеческую жестокость. А еще это было предупреждение об опасностях ассимиляции. Статью завершала биография автора. Симон Блох Галеви была журналистом и основателем информационной сети, цель которой – воссоединение депортированных евреев с их выжившими родными, если таковые имелись.

Она положила вырезку, где взяла. Она не станет принимать это близко к сердцу. Она даже не станет говорить об этом с Виви.

Виви подняла эту тему сама. Опустив на телефон трубку, она пришла на кухню, где Шарлотт крошила чеснок, и протянула ей вырезку.

– Что это? – спросила Шарлотт.

– Статья из журнала. Я подумала, тебе это может быть интересно. Очень похоже на те истории, которые ты мне рассказывала, – об играх в Люксембургском саду, когда ты была маленькая, про няню-англичанку и все такое прочее.

Шарлотт вытерла руки, взяла у Виви вырезку и пробежала текст глазами еще раз. Все время, пока она читала, она чувствовала на себе взгляд дочери.

– Интересно, – сказала она и отдала статью обратно Виви.

– Она ужасно похожа на тебя, правда? – продолжала настаивать Виви.

– Ее детство напоминает мое, если ты это имеешь в виду.

– Не просто «напоминает». Ей тоже понадобился Гитлер, чтобы доказать ей, что она еврейка.

Нож скользнул по ногтю, но кожу не задел.

– Ты на что-то намекаешь?

Виви пожала плечами.

– Ты отправила меня в хорошую школу, где учат сравнительному анализу текстов.

Да, это был намек, но Шарлотт решила не заострять на этом внимания.

– Где ты вообще это взяла?

– У тети Ханны. Она вырезала статью из журнала. Сказала, что статья поднимает кое-какие интересные вопросы, о которых мне стоит подумать. Еще сказала, что я в том возрасте, когда люди борются за свою идентичность.

– Не очень понимаю, при чем здесь борьба. Ты – Вивьен Габриэль Форэ, уроженка Франции, выросла в Америке, живешь в Нью-Йорке, образование получаешь в Эндикоттской школе, чудесная девушка, по моему скромному мнению, – впрочем, очень многие думают точно так же.

– И еврейка. Ты забыла, что я – еврейка.

– И еврейка, – сдалась Шарлотт и смахнула чеснок на сковородку.

Ход войны меняется, немцы явно начинают терпеть поражение в России и в Северной Африке; они ожесточаются и становятся какими-то еще более напыщенными. Французы, со своей стороны, начинают сильнее бояться – и одновременно проявлять непокорство. Париж превращается в пороховую бочку. Самый пустяковый случай способен перерасти в конфронтацию, а конфронтация – в лютое кровопролитие. За каждого убитого Сопротивлением немца идут под расстрел двадцать выбранных случайным образом заложников. Чтобы неповадно было. Публичных экзекуций больше не устраивают, как это было в начале Оккупации, когда девять бойцов Сопротивления были гильотинированы во дворе тюрьмы Ла Санте, но плакаты с анонсами казней уже стали кошмарной обыденностью, точно реклама спектаклей, концертов и выставок. Все чаще слышится пение «Марсельезы», запрещенной обоими режимами – и немецким, и Виши, – в особенности из грузовиков, увозящих обреченных узников на расправу. И запрещенное словечко «бош» произносится все более громким шепотом. Повсюду носятся слухи. Жандармы хватают трехлетнюю девочку – возраста Виви, думает Шарлотт, когда слышит эту историю, – забирают ее из нееврейской семьи, которая приняла ее, когда родителей девочки арестовали, и бросают в лагерь Питивье, откуда ее депортируют на восток совершенно одну, если, конечно можно назвать одиночеством общество еще 999 человеческих существ, втиснутых в вагоны для скота. Женщина из Двенадцатого округа выкидывает в окно двоих своих детей, чтобы спасти их от более медленной и мучительной смерти. В некоторых пересказах округ упоминается другой, а число детей возрастает до трех или четырех. Может, это преувеличение, а может, все больше матерей прибегают к этой крайней, немыслимой мере. Облавы делаются все масштабнее. Немцы и жандармы оцепляют целые кварталы, перекрывают выходы из метро и загоняют жителей, точно животных, в сети. Иногда французы-неевреи пытаются помочь. Полицейский предупреждает своих знакомых-евреев не выходить в определенный день на улицу: их могут арестовать. А консьержка предупреждает жильцов-евреев, что дома оставаться не стоит: в здании будет облава. Так как же им поступить? Где больше шансов? Женщина, чья квартира в доме, который выходит в тот же внутренний дворик, что и книжный магазин, как говорят, берет к себе еврейских детишек, чьих родителей отправили на восток. Шарлотт не знает, правда это или нет, и узнать не пытается. Такие нынче времена: чем меньше ты знаешь, тем лучше. Но однажды, стоя во дворе, она поднимает глаза на окна той квартиры и видит три пары глаз, над самым подоконником, – широко распахнутые, внимательные и, как ей кажется, полные ужаса. Занавеска мгновенно задергивается.