и позже. Знался ты, Прокл, я помню, и со Старобором. И тебе ведомо, я думаю, о беде, которая с ним приключилась. Некоторые считают, что виноват этот Добрый Отрок, но я в то не верю.

– Старобор, Старобор! Добрый друг, Старобор! – печально пропел Прокл, а потом тяжело вздохнул и обратился к Глебу: – Все сомненья отбрось и готовься к пути. Нам, хоть вместе, хоть врозь, нужно к цели идти. И скорей – на восток, не теряя ни дня. Ты как легкий листок перед бурей огня. Не уйдешь – пропадешь, не успеешь – сгоришь. В путь со мною пойдешь завтра в полдень, малыш.

Глеб до вечера просидел в палате, слушая разговоры, обедая-полдничая-ужиная в веселой компании леших, а потом до упаду играя в их любимую игру – жмурки. Он не обижался, что ему почти всегда приходилось «жмуриться», и что озорная Иголочка колола его сосновой веткой и ускользала в последнюю секунду. Красный от смеха, сытый и веселый, он только к полуночи добрался до своей постели. Но едва лег, как его подняли, потому что он забыл вместе со всеми облиться ключевой водой перед сном. Вытершись докрасна, он надел рубаху и босиком отправился спать. Лежал и наслаждался теплом после ледяной воды, и совсем было уснул, да тут вдруг Никифор, явившийся еще позже молодого хозяина и жаждавший промочить горло, уронил со стола глиняный кувшин с водой. Глеб вскочил и расхохотался, а кот посмотрел исподлобья и недовольно пробурчал прямо стихами:

– Ночь-полночь, а мальчику спать невмочь. Чего тут смешного – вода вот разлилась, лапы мне замочила. И напиться-то даже удовлетворительно не успел, а тут еще смеются – аж в ушах свербит.

– Да ладно, не ворчи! Иди ко мне – поглажу.

Но кот не подошел – устроился в другом углу. Глеб раскинул руки, до слез зевнул, так, что в ушах захрустело, и уснул.

Утреннее холодное солнце просвечивало сквозь редеющую листву деревьев. Лесные жители голосили и шныряли везде, куда ни бросишь взгляд – лес показывал свою жизнь всякому, кому интересно смотреть. Глеб в сопровождении двух волков ехал к деревне на встречу с отрядом. Времени у него было достаточно, но даже если бы он опаздывал, то все равно поминутно останавливал бы лося, чтобы полюбоваться лесными чудесами. Прокл Отшельник отправил мальчика с рассветом, а сам остался с Григорием – что-то между ними, видно, осталось недосказанным, хотя беседовали они всю ночь. Присоединиться к отряду он намеревался позже, рандеву было назначено на закате у восточной опушки леса, где кончается просека. Глебу все эти дела со встречами-расставаниями показались несерьезными, он не мог понять, почему бы всем не отправиться сразу вместе, например, из деревни, или с Лещинной поляны. Еще он хотел знать, зачем надо было посылать его одного в деревню, где его не очень-то жалуют.

Он прямо высказал свои вопросы и получил такой ответ, какой его совсем не удовлетворил:

– Сколько людей – столько дорог, иди по своей вперед. К цели твоей мимо невзгод она тебя приведет. Если друзья рядом с тобой – тебе повезло, цени. Только начни путь непростой, откуда начнут они.

– Ты иди, иди, – добавил Григорий. – В моем лесу плохих людей нету. Лещане тебя не обидят. А то, что расстался ты с ними нехорошо – причина вернуться и все уладить. Открой им свою душу и с легким сердцем отправишься в путь. Тяжело, если расстался с людьми, а не знаешь, как они о тебе вспомнят. Это я о лещанах – говорят, не ко двору ты им пришелся. У нас же, знай, ты всегда желанный гость. И мне ты пришелся по сердцу, даже жаль прощаться с тобой. Ничем не могу одарить тебя на дорогу, кроме самого тебе необходимого. Помни о нас, когда вернешься домой.

С этими словами Григорий обнял Глеба и надолго замер, прижимая к груди взъерошенную мальчишескую голову. Глеб закрыл глаза, вспомнил прощание со Старобором и подумал: „Ну вот, Старобор, а теперь Григорий, только привыкнешь к кому – и прощаться. А с мамой я не простился, и с папой тоже, от этого, наверное, и не везет мне. Что они обо мне думают? Может, я для них не сделал ничего хорошего? Поеду к лещанам – пусть простят меня, если что не так сказал или сделал“.

Вот так и оказался Глеб на пути к лещанской деревне, хотя собирался в долгую дорогу. Он был в теплой меховой одежде, а все его добро (собственные вещи, накидка от дождя, запасная обувь и рубахи, зимняя шапка, еда на первое время и еще кое-что нужное) лежало в двух объемистых мешках, перекинутых через спину лося. На животе под курткой путешествовал Никифор, и ему было не очень уютно – тепло, конечно, но тряско. От Хором до юго-западной окраины, где жили лещане – больше чем полдня пути, если ехать верхом и не плутать. Дуброг выбирал кратчайший путь в поредевших к зиме лесных зарослях, и за два часа до полудня доставил мальчика куда надо.

Деревня встретила его молчаливой тоской. Дома под крайними деревьями выглядели безжизненными. Людей не было видно. Глеб выехал на вечевую площадь и остановился в нерешительности. Ему надо было найти дом кузнеца, а спросить было не у кого. Он слез на землю, выставил кота и прошелся, чтобы оглядеться. Неподалеку протекала через деревню маленькая речушка, мелкая и такая быстрая, как настоящий горный поток. В этом месте русло реки резко сужалось, и получалась хорошая стремнина. Особенно бурным оказалось течение под низеньким мостиком – тут, собственно, и было самое узкое место. На этом-то мостике Глеб и заметил маленькую девочку, которая гнала хворостиной семерых жирный, ленивых гусей. Она направлялась как раз сюда, и Глеб остановился, поджидая ее. Это потом он узнал, что девочку зовут Ижица, что она сестра Ольшаны, и что в этот день она ушла из дома заплаканная и обиженная на Ольшану за то, что та собралась навсегда покинуть родные места и не хотела брать малышку с собой. А сейчас он только увидел, как девочка то ли оступилась, то ли запнулась, утирая слезы, и, взмахнув руками, полетела вниз, прямо в ледяную воду. Ее закружило и понесло, а она даже не кричала, а только хлопала руками по воде, то и дело погружаясь с головой.

Глеб бросился следом по берегу. Он не знал, что река вскоре расширится, но течение останется еще достаточно быстрым, и девочка может разбиться об острые камни на мелководье.