Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дорогой Эрнст!
После ночи, проведенной в Санкт-Паули, я все еще несколько пьян, чем, вероятно, в значительной степени объясняется то, почему я не ложусь спать, а пишу тебе это письмо, которое оставляю раскрытым на своем письменном столе, где ты, несомненно, его прочтешь.
Вчера вечером ты заставил меня пообещать, что я поеду с тобой на Балтику. Если это письмо не обидит тебя и, прочтя его, ты не дашь понять, что не желаешь больше со мной общаться, я сдержу свое обещание. Если же ты обидишься, дай мне знать, в противном случае, наверное, лучше вообще не упоминать об этом письме, поскольку мы с тобой не договаривались, что ты будешь рыться у меня в чемодане, дабы читать мой Дневник. Должен признаться, мне страшновато проводить выходные вдвоем с тобой. Хочу объяснить тебе, почему я этого так боюсь. Дело в том, что когда ты рядом, ты каждую минуту имеешь обыкновение напоминать мне о том субъекте, каковым, по твоему мнению, я являюсь и о каковом мне отнюдь не хотелось бы вспоминать. Ты привязался ко мне, как моя собственная тень, неотделимая от подметок моих башмаков, или как зеркало, прибитое передо мной, зеркало, в котором я вынужден видеть твое представление о моем отражении. Ты никогда не даешь мне забывать о себе (вернее сказать, о твоем представлении обо мне). Ты постоянно заставляешь меня сознавать, что я такой, каким в действительности себя не считаю — то есть невинный, простодушный и беспрестанно разыгрывающий перед тобой, своей публикой, спектакль о своих невинности и простодушии.
Даже будь я таким невинным, каким ты меня считаешь, то, заставив меня это сознавать, ты бы всю эту невинность погубил. Помнишь стихи о моем друге Марстоне, которые показывал тебе ректор Клоус? Так вот, с Марстоном у меня были отношения, которые в некотором смысле похожи на твои отношения со мной. Его я считал невинным. Я отождествлял его с английской природой, с тропинками в зеленеющих полях, речушками, вьющимися средь широких лугов, с лесистым, холмистым ландшафтом, мирным и тихим, с умеренным климатом, с той мягкостью, в которой, однако, таится нечто грозное, готовое излить свой гнев на любого, кто превращает все это в стыдливую саморекламу, кто мешает легко и беззаботно грезить о жизни. Да, я привязался к Марстону, поскольку во мне пробудили восторг (любовь!) те его качества, коими я до сих нор восхищаюсь — его английская невинность, его раскованность, — но потом ему надоело, что я все время за ним наблюдаю, он разобиделся и разозлился. Он мог бы меня даже возненавидеть, но, разобравшись в его чувствах, я устроил так, что мы с ним никогда больше не будем встречаться. Не обращай на все это внимания. Я слишком пьян.
Я восхищаюсь отношениями между Иоахимом и Вилли, потому что они не похожи ни на мои отношения с Марстоном, ни на твои со мной. Их отношения обращены вовне, и все, что они поровну делят между собою во внешнем мире — жизнь на свежем воздухе, солнце, собственные их тела, — как бы страстно посредничает между ними. Это друзья, которые не изводят друг друга осознанием того, каков, по мнению одного, истинный характер другого.
В тот момент, когда один человек начинает упорно заглядывать в «душу» другого (вернее сказать, в то, что, по его мнение является или должно являться «душой»), он уподобляется вампиру, кровопийце, удовлетворяющему свою осознанную потребность в определенных качествах или в том, что он за эти качества принимает, за счет друга. Он пытается сделать друга узником собственной души и лишить его возможности быть самим собой. Я слишком пьян.
Ну что ж, если это письмо не обидело тебя настолько, что ты никогда больше не пожелаешь меня видеть (хотя, откровенно говоря, я надеюсь, что именно так и случится), я обязательно выполню свое обещание и поеду с тобой на Балтийское побережье. Ты настоял на том, чтобы я это ПООБЕЩАЛ, а единственное, что я усвоил из всего оксфордского курса философии — это что обещаний, даже самых легкомысленных, и договоров, нарушать нельзя. Уверен, что, вынуждая меня дать это ОБЕЩАНИЕ, ты думал об оксфордской философии морали. Спасибо за радушный прием и передай, пожалуйста, благодарность маме за ее гостеприимство.
С любовью, Пол.
Пол сидел у окна в вагоне второго класса, напротив Эрнста. Дабы не встречаться с Эрнстом взглядом, он созерцал проносившийся мимо пейзаж. За окном была бескрайняя равнина цвета хаки, поросшая камышом и пыреем, там и сям перемежаемая широкими полосами мелких водоемов, в которых стояли цапли. Поезд миновал деревеньки, где на приземистых башенках церквей свили себе из веточек одинокие гнезда аисты. Приближаясь к устью Альты, поезд обогнул прибрежную полосу, вдоль которой росли сосны. Временами Полу удавалось мельком увидеть за песчаными дюнами море.
Хмурое, зыбкое, как песок, небо закрывала гряда мглистых облаков, похожих на кучи угля. В стороне от зенита тлеющей сердцевиной неба светило солнце.
Из Гамбурга поезд отправился в четырнадцать семнадцать и через три часа тринадцать минут подъехал к паромной переправе через устье реки Альты, на восточный берег, где находился маленький курортный городок Альтамюнде.
Испытывая приступ клаустрофобии от близкого соседства с Эрнстом, чей взгляд он постоянно на себе ощущал, Пол решил, что сходит с ума. Ему явственно слышались звучавшие у него в голове голоса, по меньшей мере, один, его собственный, укорявший его: «Вся эта поездка смешна и нелепа. Единственная причина, по которой ты здесь, — в том, что три недели назад, когда Иоахим, Вилли, Эрнст и ты сидели в Lokal „Три звезды“ в Санкт-Паули и все четверо напились, Эрнст ухитрился взять с тебя обещание съездить с ним на Балтику. Ты согласился поехать лишь в результате абсолютной неспособности предвидеть, во что превращается взятое на себя обязательство, когда оно становится свершившимся фактом. Будущее для тебя — это пустующее пространство в пустом, непознаваемом времени. Если тебя спрашивают, поедешь ли ты куда-нибудь или сделаешь ли что-нибудь в день, который не скоро еще наступит, ты лишь задаешь себе вопрос, не запланированы ли у тебя на этот день другие дела, и если таковых нет, ты заполняешь этот пробел неким обязательством, не имея ни малейшего представления о том ужасном мгновении, когда подписанное тобою воплотится в реальность: а реальность сейчас такова, что напротив тебя в этом поезде сидит Эрнст. Обещание, данное тобою Эрнсту три недели назад, сделалось настоящим временем, которое представляется тебе застывшим мгновением, окаменевшими минутами. Впереди у тебя семьдесят два часа наедине с Эрнстом. Шестьдесят раз по семьдесят два — это четыре тысячи триста двадцать минут, каждую из которых ты должен проживать усилием воли, одну за другой, пока воскресной ночью не окажешься на свободе и не вернешься в свою гамбургскую комнату».
Солнце пробилось сквозь тучи. Эрнст наклонился вперед и громким шепотом произнес:
— Солнечный свет на твоем лице изумителен. Лицо сияет. Ты похож на ангела.
В пять тридцать, взяв рюкзаки, они сошли с парома и зашагали по тропинке, которая привела их к кафе, сверкающему на солнце новому флигелю частью каркасной, частью кирпичной гостиницы с белыми балконами, где, как предположил Пол, Эрнст заранее заказал номера на ночь. Они сложили рюкзаки в углу кафе и сели за столик, откуда видна была прибрежная полоса. Пол увидел пляж с плескающимися и плавающими, бегающими, кричащими и смеющимися курортниками: каждый из них, подумал он, счастлив оттого, что не сидит в гостиничном кафе за столиком, с другой стороны коего восседает Эрнст с лицом, подобным черепу хищной птицы, и скелетообразным торсом, прикрытым блейзером кембриджского Даунинг-Колледжа.
