— Ого! Как же это ему удалось?

— Саймон избавил его от чувства вины за воровство. Кражу со взломом он превратил в чисто коммерческую деятельность (каковой она в общем-то и является — то есть, ясно, что такое коммерция) и тем самым заставил его чувствовать себя виноватым не в большей степени, чем любой коммерсант. То есть таким же невинным, как член правления Английского банка.

— Как же он это сделал?

— Купил толстый гроссбух и заставил его записывать туда все, что он крал, включая деньги, полученные за сбыт и укрывательство краденого.

— Нет-нет, — возразил Саймон. — Сегодня ты все истолковываешь неправильно. За украденные им вещи он денег не получал. Все украденное он просто-напросто складывал ко мне в шкаф, где я это все для него и хранил.

— Что же произошло?

— Самое удивительное, что вообще ничего не происходило до тех пор, пока он не украл набор серебряных ложек двенадцати апостолов. Когда пришла пора занести их с подробнейшим описанием в гроссбух, сын епископа упал в обморок. Очнувшись, он принялся настаивать на возвращении всех краденых вещей владельцам.

Уильям добавил:

— Видишь ли, Пол, превратив кражу в чисто коммерческую деятельность, Саймон тем самым разрушил его представление о себе как о романтическом герое и сделал воровство презренным занятием, наподобие руководства банком. Когда же дело дошло до кражи апостольских ложек, возник конфликт между Догматической Символикой и Романтической Мечтой, и его мир рухнул.

— А что с ним случилось потом?

— Ну, он сбежал, но без награбленного добра, — сказал Уильям и захихикал. Вид у Саймона был слегка смущенный.

Пол, в своем воображении, встал из-за стола, за которым сидел с Эрнстом, и подошел к двери, где стояли Саймон с Уильямом. Потом все трое вышли из ресторана и направились к пляжу. Непостижимым образом у Пола оказались фотоаппарат и тренога, которые он недавно купил. В аппарате имелось спусковое устройство замедленного действия для съемки автопортрета. Пол привинтил камеру к треноге и поставил ее на пляже. Саймон с Уильямом, улыбаясь, позировали на тротуаре перед гостиницей. Пол привел в действие замедляющее устройство, поспешно подошел к друзьям и встал между ними, обняв одной рукой Саймона, а другой Уильяма. Все трое стояли и хохотали во все горло на фоне гостиницы.

Фантазия эта была такой насыщенной и яркой, такой захватывающей, что Пол попросту не мог расслышать ни единого слова, сказанного Эрнстом. Эрнст как бы находился на другом берегу реки, и Пол, ничего не слыша, видел только, как усердно Эрнст шевелит губами. Невероятным усилием воли Пол заставил себя прислушаться, почувствовав, что пытается уловить смысл каждой отдельной буквы каждого произносимого Эрнстом слова. Пол услышал, как Эрнст спросил:

— Скажи, когда ты начал питать ко мне такие чувства?

— Какие?

— Когда ты начал питать ко мне антипатию?

— Наверно, в тот день, когда ты в Гамбурге пришел встречать меня на вокзал — когда я увидел, как ты ждешь у контрольного барьера. Мне показалось, что ты сильно изменился с тех пор как мы познакомились в проходной Юнивер-сити-Колледжа.

— Почему же именно в этот момент?

— Мне показалось, что ты очень несчастен.

— В тот день я был как раз очень счастлив. Я встречался с тобой.

Принесли кофе. Он сильно отдавал креветками. Пол вновь сделался жертвой собственного воображения, которое разыгралось, когда ему стало интересно, почему в гостинице, расположенной на Балтике, вместо холодной вырезки, наделенной всеми свойствами сапожной кожи, не подают деликатесы прямиком из моря. Шестеро элегантных, широко улыбающихся официантов, возникших в кухонной двери, несли серебряные блюда с омарами, палтусом, гребешками, креветками, снетками. Еще одним чудовищным усилием он отогнал эту фантазию и вновь сосредоточил внимание на Эрнсте.

Поскольку перспектива лечь сразу после обеда в постель, сделать запись в Дневнике и почитать Рильке у себя в номере сменилась перспективой поселиться в одной комнате с Эрнстом, Пол теперь столь же страстно желал отдалить этот момент, сколь прежде — его приблизить. Он предложил еще разок прогуляться по пляжу. Когда они стояли перед гостиницей, глядя на темнеющие море и небо, Пол заставил себя завести с Эрнстом разговор о Томасе Манне, в чьих ранних романах нередко повествуется о жизни бюргеров в ганзейских городах Бремене и Любеке, городах, расположенных неподалеку. Эрнст признался, что когда был подростком, часто мастурбировал с мыслью о Гансе Касторпе, герое «Волшебной горы». Пол сказал, что во время первого своего семестра в Оксфорде начал было читать этот роман, но потом бросил, поскольку описания симптомов чахотки у пациентов швейцарского санатория оказались столь яркими, что его начала пробивать лихорадочная дрожь. Затем Эрнст стал расспрашивать о произведениях молодых оксфордских поэтов. Пол попытался охарактеризовать стихи своего друга — на два года старше него — Уилмота, но оказалось, что он абсолютно не в состоянии этого сделать. Нет, насколько он понял, на поэзию Рильке они не похожи. Эрнст принял свой насмешливый вид и сказал:

— Ну что ж, если ты не в силах описать его стихи, тогда, быть может, сумеешь растолковать мне его отношение к жизни. Хью Клоус говорил мне, что оно довольно необычное.

Поступив весьма неразумно. Пол пустился в дискуссию о философских воззрениях Уилмота, начав с его отношения к сексу, ибо сей вопрос явно стоял на повестке дня.

— Он считает, что сами по себе Половые Акты не имеют значения. Самое важное — то, что по поводу секса не следует испытывать чувства Вины. Если ты не испытываешь чувства Вины, если ты Чист Душою, то никакой болезнью от партнера не заразишься, ибо именно Чувство Вины служит причиной венерических заболеваний. Вот почему в средние века праведники могли спать с прокаженными и не заражаться проказой. Они спали с ними, дабы делиться любовью и не испытывали никакого Чувства Вины. — Он привел высказывание одного из ведущих неортодоксальных психоаналитиков, коим восхищался Уилмот: — «Агапе от Эроса сифилис не подцепит». Важнейшие жизненные принципы — это любить и не чувствовать себя виноватым по поводу того, какие формы принимает Любовь. Вина — это неспособность любить, которая оборачивается против тебя и становится причиной Невроза, а тот, в свою очередь, стремится перерасти в Раковую Опухоль.

Тут Пол заговорил довольно сбивчиво. И все же он продолжал — отчасти потому, что в голову ему пришел довод против его собственной позиции, довод, заставивший его почувствовать себя не способным любить и неполноценным. Тот, кого полюбил человек физически непривлекательный — даже отталкивающий, — поведет себя как праведник (то есть ответит любовью на любовь), если не отвергнет недвусмысленных заигрываний столь неприятного ему человека. Пол плохо представлял себе, как это он сумеет достичь такой степени праведности: переспать, к примеру, с какой-нибудь морщинистой, выкрасившей волосы в розовато-лиловый цвет дамой полусвета или с больным, стоящим на краю могилы poete maudit[19] — Полем Верленом. Но зато Рембо с его сапфировой синевы глазами наверняка был не иначе как серафимом, поскольку он-то с Верленом спал.