мы уясним себе ту конечную цель, к которой нам должно стремиться.

Все это самоочевидно, и, значит, если мерить меркой разума, начисто лишены здравомыслия люди, все-таки избирающие другой путь.

Как нам именовать их, этих людей, которые живут, не вспоминая о неизбежном конце жизни, исполняя лю­бую свою прихоть, гоняясь за наслаждениями, бездумно и безбоязненно, словно вечность уничтожится, если о ней не думать, если помнить лишь о сиюминутных радостях.

А вечность меж тем как была, так и пребудет, и смерть, ввергающая в нее и ежеминутно грозящая настигнуть человека, очень скоро и неукоснительно с железной необходимостью приговорит его либо к веч­ному небытию, либо к вечным мучениям, но к какой из этих двух вечностей — он ведать не ведает.

Какие грозные последствия таятся в этой неопреде­ленности! Человек стоит на краю бездонной вечности мучений, а он меж тем, словно речь идет о сущей без­делице, не дает себе труда задуматься над тем, почему народ принимает христианское учение как само собой разумеющееся, — потому ли, что он легковерен, потому ли, что оно покоится на незыблемом, хотя и скрытом от глаз основании? А люди, о которых идет речь, по­нятия не имеют, истинно оно или ложно, слабы или неотразимы доказательства его справедливости. И хотя эти доказательства у них перед глазами, они упрямо отводят взгляд в сторону и, пребывая в неведении, из­бирают путь, ведущий к погибельной бездне — если она существует, — ждут смерти как некоей окончатель­ной проверки, а тем временем живут, вполне довольные своим бытием, всюду кричат о своем довольстве, более того, бахвалятся им. Может ли тот, кто серьезно думал над этим важнейшим вопросом, не прийти в ужас от столь извращенного поведения?

Такая безмятежность при таком неведении просто чудовищна, и людям, ведущим подобное существование, необходимо показать, до чего извращенно, до чего не­мыслимо тупо они живут, сразить зрелищем их собст­венного безрассудства. Ибо вот как рассуждает человек, живущий в неведении того, что же он такое, и не же­лающий хотя бы попытаться найти ответ. “Да откуда мне знать”, — говорит он...

335. Прежде чем начать борьбу, пусть они хотя бы вникнут в то вероисповедание, с которым решили бо­роться. Если бы оно хвалилось тем, будто явственно видит Господа, созерцает Его без помех и покровов, борьба с подобным учением сводилась бы к утвержде­нию, что в этом мире Он решительно ни в чем не являет Себя нам с полной очевидностью. Меж тем оно, напротив того, твердит, что люди блуждают в потемках, в дальней дали от Бога, что Он сокрыт и непознаваем для них, что, более того, в Священном Писании Он Сам именует Себя Deus absconditus[39], что, наконец, хрис­тианское вероучение утверждает два начала: во-первых, Господь ниспослал Церкви непререкаемые знаки Своего бытия, дабы их узрели все, нелицеприятно Его ищущие, и, во-вторых, открыл Он на эти знаки глаза лишь тем, кто вложил в поиски свое сердце, а для прочих они остаются сокрытыми, — так вот, памятуя вышесказан­ное, можем ли мы ждать пользы от ниспосланных знаков для людей, которые только напускают на себя вид, будто усердно ищут истину, и, ничего не находя, громко жа­луются и вступают в спор с Церковью, хотя именно мрак, их окружающий, подтверждает одно из установ­ленных ею начал, не колебля другого, подтверждает правоту христианского вероучения, ни в коей мере его не разрушая?

Чтобы побороть его, им следовало бы громогласно заявить, что, не щадя сил, искали истину везде и всюду, не пренебрегали даже советами Церкви, но так ничего и не обрели. Говори они подобным образом, им и впрямь удалось бы свести на нет одно из ее утверждений. Но я надеюсь показать здесь, что ни один здравомыслящий человек не стал бы так говорить, более того, дерзаю настаивать на том, что ни один человек никогда так и не говорил. Ведь всем отлично известно, как ведут себя люди подобного склада. Они убеждены, что проявили неслыханное усердие в поисках истины, проведя несколь­ко часов за чтением нескольких книг Священного Пи­сания и расспросив нескольких священнослужителей об основах веры. После чего хвалятся, что бесплодно искали истину в книгах и у людей. Ну, а я в ответ повторю то, что уже не раз говорил: их нерадивость просто от­вратительна. Речь идет ведь не о каком-то пустяке, касающемся постороннего лица, речь идет о нас самих, о самом главном для нас, так возможно ли оправдать подобное небрежение?

Вопрос о бессмертии души так бесконечно важен, так глубоко нас затрагивает, что быть безразличным к его решению — значит вообще утратить всякое живое чувство. Наши дела и поступки должны целиком зави­сеть от того, есть ли у нас надежда на вечное блаженство или ее нет, и любой шаг только тогда станет осмыслен­ным и разумным, когда мы наконец уясним себе то, что просто не может не быть главным содержанием нашей жизни.

Итак, первейшее наше дело и первейший долг — ответить на вопрос, от решения которого зависит весь наш жизненный путь. Вот почему, сталкиваясь с людьми, не решившими этой задачи, я так различно отношусь к тем, кто без устали старается обрести истину, и к тем, кто беззаботно существует, ни над чем не ломая себе голову.

Я не могу не испытывать сочувствия к людям, ко­торые искренно стенают под бременем сомнения, счита­ют его великим несчастьем, самозабвенно стремятся рас­сеять и видят в поисках правильного решения важнейшее, главенствующее дело своей жизни.

Но ко всем, кто живет, не думая о неизбежном конце земной своей жизни, и только потому, что в них самих нет светочей веры, которые озаряли бы путь к истине, вообще пренебрегают поисками этих светочей и не пы­таются добросовестно исследовать, на чем все-таки зиж­дется народная вера — только ли на слепом легковерии или есть у нее пусть и сокрытое от глаз, но прочное, неколебимое основание, — так вот, к подобным людям я отношусь совершенно иначе.

Пренебрежение тем, что прямо затрагивает их са­мих — вопросом о вечной жизни, о самом главном для человека, — рождает во мне гнев, а не сострадание, полнит изумлением и ужасом; для меня подобные лю­ди — чудовища! Я говорю это отнюдь не из бла­гочестивого пыла возвышенной набожности. Напротив того, по моему убеждению, такие чувства возникают под воздействием самолюбия, с одной стороны, и че­ловеколюбия — с другой,— это должно быть ясно всякому, видящему то, что видят самые непросвещенные люди.

Вовсе не нужно быть особенно возвышенным душой для понимания того, что нет для нас в этом