видеть короля в окружении охраны, барабанщиков, военных чинов и вообще всего, призван­ного внушать подданным почтение и страх, ведет к тому, что, даже когда короля никто не сопровождает, один его вид уже вселяет в людей почтительный трепет, ибо в своих мыслях они неизменно связывают особу короля с. теснящейся вокруг него свитой. Народ, не понимая, что помянутые чувства вызваны уже сложившейся при­вычкой, приписывает их особым свойствам королевского сана. Этим и объясняется ходячее выражение: “На его челе — печать Божественного величия” и т. д.

294. Платон и Аристотель неизменно представля­ются нам надутыми буквоедами. А в действительности они были благовоспитанными людьми, любили, подоб­но многим другим, пошутить с друзьями, а когда раз­влекались сочинением — один “Законов”, другой “По­литики”, — оба писали как бы играючи, потому что сочинительство полагали занятием не слишком почтен­ным и мудрым, истинную же мудрость видели в умении жить спокойно и просто. За политические писания они брались, как берутся наводить порядок в сумасшедшем доме, и напускали при этом на себя важность только потому, что знали: сумасшедшие, к которым они обра­щаются, мнят себя королями и императорами. Они ста­новились на точку зрения безумцев, чтобы по возмож­ности безболезненно умерить их безумие.

295. Народная мудрость. — Нет беды страшнее, нежели гражданская смута. Кто захочет всех наградить по заслугам, тот неизбежно ее развяжет, ибо каждый начнет кричать, что именно он заслужил на­граждения. Если по праву наследства на трон взойдет дурак, он тоже может наделать немало бед, но все же не столь великих и неизбежных.

296. Из-за людского сумасбродства самое неразум­ное становится подчас самым разумным. Что может быть неразумнее, чем избрание главой государства королевского первенца? Ведь не взбредет же никому в голову избирать капитаном судна знатнейшего из пассажиров! Такой закон был бы нелеп и несправедлив, но, поскольку люди сумасбродны и пребудут таковыми до скончания веков, закон о престолонаследии стал считаться и ра­зумным, и справедливым, ибо в противном случае на ком остановить выбор? На самом добродетельном и ода­ренном? Но тогда рукопашная неизбежна, потому что каждый станет утверждать, что именно он всех добро­детельнее и всех одареннее. Значит, пусть нами правит человек, обладающий неким неоспоримым признаком. Вот он, этот человек, — старший сын короля, тут все ясно, спорить не о чем. Наш разум нашел наилучший выход, ибо нет беды страшнее, чем гражданская смута.

297. Мощь королей равно зиждется на разуме народа и на его неразумии, причем на втором больше, чем на первом. В основе величайшего и неоспоримейшего мо­гущества лежит слабость, и эта основа поразительно устойчива, ибо каждому ясно, что слабость народа не­изменна. А вот основанное на здравом разуме весьма шатко — например, уважение к истинной мудрости.

298. Народная мудрость. — Щеголь вовсе не пустоголов: он показывает всему свету, что на него по­работало немало людей, что над его прической трудились лакей, парикмахер и др., а над брыжами, шнурками, по­зументами и т. д. Все это вовсе не пустая блажь, красивая сбруя, а знак того, что у владельца этой сбруи много рук: ведь чем у человека больше рук, тем он сильнее. Щеголь показывает всему свету, что он — сильный человек.

299. Причина следствий. — Ну и ну! От меня требуют, чтобы я не выказывал почтения человеку, одетому в полупарчу и окруженному десяткам лакеев! Да если я ему не поклонюсь, он прикажет всыпать мне горячих! Его наряд — знак силы. Даже коней и тех судят по богатству сбруи. Хорош Монтень, который будто бы не понимает, в чем тут дело, и удивляется, что другие понимают, и просит объяснить ему причину. “С чего бы это...” — вопрошает он и т.д.

300. Причина следствий. — Человеческая сла­бость — источник многих прекрасных свершений, напри­мер искусной игры на лютне. Плохо в этом только одно: источник-то — наша слабость.

301. Вам, разумеется, случалось встречаться с людь­ми, которые, жалуясь на ваше неуважение к ним, ссы­лаются, при этом на влиятельных особ, которые высоко их ценят. Я ответил бы им так: “Объясните мне, какими добродетелями вы расположили к себе оных особ, и я буду ценить вас не меньше, чем они”.

302. До чего же это правильно — различать людей не по их внутренним свойствам, а по внешним признакам! Кто из нас двоих пройдет первый? Кто уступит дорогу другому? Тот, кто менее проворен. Но мы равно про­ворны, так что придется пустить в ход силу. У него четыре лакея, у меня только один, — это ясно как день, считать до четырех умеет каждый, уступить должен я, спорить было бы глупо. Таким образом, мир между нами сохранен, а что на свете дороже мира!

303. “Утруждайте себя ради него” — в этом суть уважения. И не так это суетно, как может показаться, напротив, глубоко справедливо, ибо означает: “Вам сей­час не нужно, чтобы я себя утруждал, но я все равно утруждаю и тем более буду утруждать, если это и впрямь понадобится”. К тому же нет лучшего способа выказать уважение к сильным мира сего: ведь если бы проявлять это чувство можно было, рассиживаясь в креслах, мы уважали бы всех людей подряд, не делая между ними никакого различия, а вот когда человек себя утруждает, различия становятся заметны — и еще как!

304. Дети с глубоким удивлением обнаруживают, что некоторые их товарищи окружены всеобщим почте­нием.

305. Как велико преимущество знатного происхож­дения! С восемнадцати лет человеку открыты все пути, ему уже не в новинку известность и почет, меж тем как другие если и достигнут таких же наград, то годам к пятидесяти, не раньше: выигрыш в тридцать лет.

306. Что такое “я” каждого из нас? Человек стоит у окна и смотрит на прохожих; могу ли я утверждать, что он подошел к окну ради того, чтобы увидеть именно меня? Нет, потому что обо мне как таковом он вовсе не думает.

Ну, а если кого-то любят за красоту, можно ли ска­зать, что любят именно его? Нет, потому что, если оспа, пощадив жизнь, убьет красоту этого человека, вместе с нею умрет и любовь к нему.

А если меня любят за разумение или хорошую память, означает ли это, что любят мое “я”? Нет, потому что можно утратить эти свойства, не утрачивая в то же время себя. Так где же таится это “я”, если его нет ни в теле, ни в душе? И за что любить тело или душу, как не за эти свойства, отнюдь не составляющие моего “я”, которое