После его отзыва дело пошло к Кутепову. Стало ясно, что я получу Георгиевский крест.

Однажды вечером забежал ко мне дроздовец, мой слушатель по математике, поручик Орлов.

– Наши справлялись в штабе корпуса, – сказал поручик. – Вы произведены. Приказ уже подписан…

Странное было чувство. Казалось бы, не все ли равно? Казалось, что ниже достоинства думать о наградах. A думалось. Думалось и создавалось беспокойство.

Я пошел в город, просить капитана Воронова справиться в штабе, и в ожидании его прихода сидел у его жены в их маленькой комнате. Было несколько офицеров. Поручик Очеретный разливал чай. Вдруг отворилась дверь и вошел сам хозяин. Лицо его радостно улыбалось.

– Поздравляю, поручик, – сказал он, пожимая мне руку. – Дроздовцы правы. Двадцать шестого января Кутепов подписал приказ… Номер тридцать четвертый…

Какое это было странное чувство! Мне казалось, что я слишком солиден для того, чтобы непосредственно радоваться моему производству. И вот, оказалось, что я обрадовался. Обрадовался как молодой юнкер. Глупо обрадовался. Я чувствовал, что наивная улыбка не сходила с моего лица. Я подтрунивал над собой, шутил и думал этим подтруниванием и шутками привести себя в равновесие. Но я оставался по-прежнему наивным и глупым. И вдруг стало необходимым чем-то ознаменовать этот вечер.

– Миныч, пойдемте, купим водки, – сказал я Очеретному.

Капитан Воронов засмеялся.

– Смотрите-ка, как корнет разошелся, – сказал он. – Захотел водки…

– A что же, – сказал я. – Разве я не молодой подпоручик.

Я пошел с Очеретным в город. Было уже темно и почти все магазины были закрыты. Но все же купили (слава Богу, только что получил деньги) бутылку спирта, сардин, селедку и связку инжира.

– Вот теперь будет лучше, – сказал я.

И мы стали ужинать.

* * *

Был уже десятый час вечера, когда мы вспомнили, что пора дать хозяевам покой. Я решил уже не идти в лагерь, но ночевать у Очеретного, который жил в том же доме, этажом ниже.

Комната у Очеретного была типичной турецкой комнатой, без мебели. Около окон было нечто вроде софы, на которой он приготовил постель. Я разделся и лег.

– Ну, выпьем еще, – сказал Очеретный.

– Хорошо. Только предложу самые дорогие тосты.

– A какие?

– Вот первый: за Врангеля!

Поручик Очеретный налил небольшую чашку.

– За Врангеля!

– A вот второй. Это моя мечта, которую я не оставляю. Мечта, которая жила в названии нашего бронепоезда: «На Москву».

– На Москву!

– A вот третий. Тот, который дает смысл всей нашей жизни. За Россию!

– За Россию!

Приятная теплота разливалась по телу. На дворе бушевал ветер и чувствовался мороз. A под пледом и шинелью было так тепло.

В лагерь я пришел к вечеру после поверки. Слух о новом производстве уже достиг наших палаток. Меня встречали, радостно поздравляя с новым званием офицера. Капитан Голушко, молодой, жизнерадостный, в синей поддевке и черной круглой кубанке, поздравил меня и подарил мне офицерские галуны на погоны.

Было радостно и светло. Мучило только одно: завтра надо представляться. И сделалось как-то жутко. И не из-за вопроса о представлении. Жизнь снова ломается. Как тогда, когда я впервые вступил на военную службу, когда новые отношения широкой волной ворвались в мой привычный уклад, так и теперь я чувствовал это новое и жуткое. И прежде всего – новую ответственность.

Все вопросы – о представлении и мало знакомом мне военном этикете – показались пустыми и ненужными. Я знаю, кому я должен сделать первый визит и первое представление. Богу Всемогущему, который направляет все жизни, и мою жизнь. И только Он дает силы для подвига. Только Он врачует раны. Только Он укрепляет на поле брани…

Утром я уже был в городе и слушал обедню в греческой церкви. Служил наш архимандрит в белом облачении и блестящей митре. Протекала обедня. Пел хор, скрытый где-то вверху. Вышел, отслушав обедню, генерал Кутепов. Храм опустел.

Я подошел к северным дверям алтаря. Там стоял священник.

– Батюшка, могу я переговорить с архимандритом в алтаре?

– Подождите, он выйдет, тогда сможете подойти к нему.

– Нет, батюшка, я не могу говорить с ним на улице.

– Не все ли равно? – сказал священник.

Я удивился его нечуткости. Удивился – и решил действовать по-военному. Не спрашивая больше, я прошел в алтарь…

Пусть двери алтаря скроют то, о чем и как я говорил с архимандритом.

Я вышел из алтаря взволнованным, с маленьким Евангелием в руках.

– Пусть это будет памятью о вашем производстве, – сказал, давая Евангелие, отец архимандрит.

Я вышел из церкви. Прошел несколько шагов и прочитал. Это была пятнадцатая глава первого послания к коринфянам. Там стояло:

– «Напоминаю вам, братие, Евангелие, которое я благовествую вам, которое вы и приняли, в котором и утвердились»…

На следующий день я представлялся генералу Баркалову. Меня облачили, как невесту. На погоны шинели еще вчера нашили мне красный офицерский просвет. На меня одели шашку, затянули поясом с револьвером и старательно расправили складки моей шинели.

Я вошел в генеральскую палатку и слышал, как дежурный писарь доложил:

– Ваше Превосходительство, поручик Даватц…

И через секунду в дверях показалась высокая фигура Баркалова.

И тут явилась навязчивая нелепая мысль. Мысль о том, что вместо «подпоручик» я скажу «подпрапорщик» и вместо «производство в первый офицерский чин» – «в первый генеральский чин».

Я внутренне похолодел от такой возможности, но, овладев собою, приложил руку к козырьку и, придерживая левой рукой шашку, отрапортовал, как полагалось:

– Ваше Превосходительство, подпоручик Даватц представляется по случаю производства в первый офицерский чин…

Лицо Баркалова было серьезно и строго. Но лишь только кончил, он улыбнулся мягко и приветливо и подал мне руку.

И припомнился мне Ростов. Вагон дивизиона, стоящий на путях, на берегу Дона. Столовая, уютная и элегантная. Я сижу в столовой и жду полковника Баркалова. Я только что решился на последний шаг – поступить в армию. Я – в штатском костюме и неловко чувствую себя в военной среде. И вот выходит он, высокий полковник с Георгиевским крестом, подает мне руку и говорит:

– Я вас принимаю вольноопределяющимся и зачисляю на тяжелый бронепоезд «На Москву»…

Теперь, я – офицер – стоял перед генералом. Уже не на родной почве, но где-то в галлиполийском лагере.

И стоял опять новичком, на пороге вступления в новую фазу жизни.

* * *

17 февраля. Накануне этого дня я спал тревожно. От холода завернулся в плед с головою. Открытые глаза видели черную тьму и за этой тьмою рисовался завтрашний день.

Завтра будет у нас Врангель.

Тяжело было последнюю неделю. Дул без перерыва