с гордостью я посмотрел на наших двенадцать. Мы стояли в две шеренги, грудью вперед, под пулеметным огнем. Сзади нас была стена. Так расстреливали коммунаров на кладбище «Pere Lachaise» в Париже. Мы нашли в себе силы стоять спокойно не только под обстрелом: последние остатки «Москвы» стояли гордые, приставленные к стенке для расстрела. Одна дама истерически зарыдала.

– Миноносец будет сейчас… Он загибает за маяк…

В этот момент «Enseigne Roux» появился из-за маяка и загородил нас своим корпусом. С его борта раздались выстрелы по большевикам.

– Слушайся команды, иди в порядке!.. – закричал поручик Л.

Но только человек десять успело войти как следует. Снова все смешалось; снова повторилась картина недавнего прошлого.

– Негодяи!.. – закричал кто-то…

Я стоял в строю, не имея права прыгать на пароход. Но уже видно было, что всякий порядок нарушен.

– Прыгай… – закричал один из офицеров.

Судно поспешно стало отчаливать. Между мной и им почти сажень расстояния. Я бросил винтовку на миноносец. Она ударилась о борт и упала в море.

– Погиб… – сказал я.

В эту минуту увидел я, как мой товарищ Валя перегнулся через борт и подает мне руку. Я сделал последние усилия и прыгнул, схватившись за его руку. Я был спасен.

Мы сидели теперь на палубе и уже не обращали внимания на пулеметный огонь; на борту корабля умереть было уже не страшно. Должно быть, пулеметный огонь был большой. Французские матросы то и дело кланялись от пролетающих пуль. Из пушек дали еще пару выстрелов. Люди, оставшиеся на молу, ломали руки и кричали в истерике. «Enseigne Roux» быстро помчался к внешнему рейду. На рейде стоял громадный, шеститрубный бронированный крейсер «Waldeck Rousseau». Мы были взяты на его борт. Вся палуба на «Waldeck Rousseau» была уже занята нашими солдатами и офицерами. Я подошел к перилам палубы и посмотрел в последний раз на живописные горы Новороссийска.

В городе была слышна пулеметная и артиллерийская стрельба. Море было зеркально покойно. Солнце улыбалось сквозь тонкую пелену облачков. «Кубанский период» нашего похода кончился. И в последний момент дано мне было счастье приобщиться к литургии верных. Сплотимся же теснее во имя нашей идеи! Найдем в себе силы поднять во имя ее всю тяжесть жизни!

«Галлиполи»

10 декабря 1920 г. Галлиполи. Казармы. Турецкая фелюга остановилась у пристани. Как игрушечный, выглядел маленький четырехугольный бассейн, закрытый со всех сторон одноэтажными, почти разрушенными зданиями. Только с одной стороны стояли двухэтажные дома турецкого типа, и шумная толпа народа сновала по этой улице взад и вперед, наполняла кофейни, заходила в лавки с выставленными на показ инжиром и халвою, и уходила куда то за невысокий стройный минарет.

Мы выгрузили наши вещи около какого-то амбара. Все ушли осматривать место нашего нового расположения. Я остался на охране нашего имущества. Чуть-чуть накрапывал дождь. Было холодно и сыро. Проходили мимо грязные и усталые русские солдаты; сновали негры, комично одетые в форму цветной французской армии; щеголяли греки, турки, оглашая воздух гортанным говором; и с достоинством проходили французы, одетые с иголочки, выбритые, в элегантных перчатках и начищенных ботинках. И казалось, что никому до нас не было дела.

Я стоял со своей винтовкой, иногда шагая взад и вперед по небольшому пространству у стены. Сколько раз приходилось это делать! Но никогда не думалось мне, что придется стоять где-то на греческой земле, на берегу Дарданелл – и родная наша земля, и родное море – будут для меня закрыты.

– Инжир, инжир… – кричал какой то продавец.

Хотелось есть. Инжир, какое-то восточное пирожное – казались такими вкусными. Но у меня было только двести тысяч рублей и ни одного пиастра: я не мог купить даже коробки спичек.

Только когда стало совсем темно, пришла смена и меня повели по узким кривым улицам. Мостовая шла буграми и ноги часто попадали в какие-то ямы. Повернули за какое-то разрушенное строение и подошли к развалинам мечети. За небольшой каменной оградой горел костер и кипел чайник. Недалеко была раскинута палатка, одной стороною опирающаяся в могилу какого-то мусульманина. И наши офицеры и солдаты сновали в маленьком пространстве ограды, устраиваясь уютней на новом месте.

– Скорее, скорее, – сказал Юрий Лопатто, наливая мне полный котелок супа. – А потом согреетесь чаем…

Стало сразу тепло, и не телу только. Тепло стало душе. Здесь на чужбине и в изгнании – я находился в своей родной семье. Стали укладываться спать. Солдаты расположились около палатки под открытым небом. Не раздеваясь, во френче, я лег около могилы мусульманина, накрывшись буркой прямо с головой, и стал засыпать…

* * *

11 декабря. К вечеру следующего дня, «загнав» какие вещи, мы отправились в баню.

В небольшой комнате с куполом наверху было несколько кранов, из которых текла теплая вода в мраморный бассейн. Было тепло. Было приятно отмыть от своего тела пароходную грязь. И еще страшнее казалось идти после этой бани под открытое небо в сырой осенний вечер. Стало уже совсем темно. Низкие тучи гнало по небу. Все было полно осенней сыростью.

Все эти дни бегаю по городу в поисках нескольких комнат для командира дивизиона и канцелярии. Все безуспешно. Долго блуждали по улицам. Наконец вошли в один двухэтажный домик в узком переулке.

Дверь отворил высокий черный мужчина в одежде греческого дьякона.

– Est-ce que Vous parlez francais?

– Oui, Monsieur.

Мы попали, оказывается, в дом греческого митрополита Константина. Долго говорили с дьяконом о комнате; наконец, попросили доложить митрополиту.

Мы вошли в небольшую комнату. За письменным столом сидел митрополит; вокруг стояло несколько священников. Митрополит привстал и мягко улыбнулся на приветствие.

Я изложил ему нашу просьбу; не зная, как титуловать его, я называл его просто – «mon pere».

Митрополит встал и с большим трудом подыскивая французские слова, перемешивая их с греческими, стал говорить. Говорил он о том, что почти все дома разрушены; что греческие семьи терпят большие лишения; но он, понимая наше положение, сделает все возможное, чтобы найти комнату у своих прихожан. К трем часам дня он просил зайти за ответом.

– Au revoir, mon fils, – сказал он на прощание. И взял меня, как берут детей, за подбородок.

Только сейчас заметил я, что давно не брился. Хотелось поцеловать его руку; но я не знал, как это сделать. Мы поклонились и вышли от митрополита.

Дьякон нас провожал.

– В воскресенье митрополит служит обедню… Милости просим.

Я, конечно, обещал быть.

Я никогда не испытывал такой необходимости быть в православной церкви, как здесь в Галлиполи; с тех пор каждое воскресение я