Я встречала таких людей и раньше: скрывая свое невежество, они ничему не удивлялись и не радовались. Я поняла, что все наше дальнейшее общение будет «ожидаемо» и невыносимо скучно, но пока что восхищалась завтраком: и яичница с беконом, и сосиски, и бобы, и блинчики, и фрукты, и свежий сок, и сколько хочешь кофе! В Германии мы тогда были привычны к кофе с булочкой, а к булочке – сыр или колбаса и непременно варенье, но на этом – все. Потом выяснилось, что завтрак стоит двадцать пять долларов – а это было больше, чем наши суточные. Я ужаснулась, а Валера «так и знал». Больше мы не завтракали в отеле.

Понеслась новая жизнь – синхронный перевод специфических текстов с восьми утра и до пяти вечера, с английского на русский – разновидность кошмара. Одна треть обучаемых были из Европы: Испания, Ирландия, Англия, Италия… Старый свет. Большинство же физиков были американцами. Ни на учебе, ни вне учебы никто ни с кем не дружил. Как-то вяло пытался кучковаться Старый свет, но безуспешно. По примеру американцев каждый (по одному) садился в машину и уезжал. Мы с советским инженером уезжали вдвоем, но никто не интересовался, коллеги ли мы, любовники или муж с женой, – какая разница! В России обо всем бы расспросили, передружились, собирались бы вечерами, выпивали и пели песни… А тут – и погулять не выйдешь: кругом технопарки, офисы, низкие однотипные строения… И идти-то некуда: стелется лентой хайвэй, вот и иди по нему, если хочешь. Люди в автомобилях будут притормаживать и спрашивать, что случилось с твоей машиной и где она. По телевизору по тридцати шести каналам (у нас в Германии было тогда только три) шли ужастики, потому что приближался Хэллоуин.

Мой физик загорелся идеей купить компьютер, не ел не пил, экономил суточные: после учебы мы до закрытия торчали в магазинах электронной техники, я ему все переводила, а он продолжал изо всех сил демонстрировать, что его ничто не удивляет. Затем запирался в номере отеля с брошюрами из магазина и там, наверное, беззвучно визжал от восторга, бегал по стенам и матерился.

На четвертый или пятый день, во время лекции, физик сделал нетерпеливый жест ладонью: один раз, другой… Я расценила это как просьбу переводить медленнее, что было почти невозможно. Потом я догадалась, что мешаю ему. Я прошептала: «Тебе нужен перевод?», и он сказал: «Нет, и так все ясно!», и показал на формулы, которые он записывал в тетрадь. Так. Ему, значит, с формулами и английский не нужен, а следовательно, и я не нужна. Прекрасно. Ну конечно, вот если ему в пять утра понадобился утюг, он мне в номер звонит.

Мне казалось, что еще никогда в жизни не была я такой одинокой.

Все спрашивают: «How are you?», но ответ никого не интересует. Никто ни в чем не нуждается. Только сними телефонную трубку – тебе принесут все, чего ни пожелаешь, а услужливый телефон есть в каждой комнате, даже в ванной. Только сними трубку. Тоска. Время тянулось жвачкой, и мне страстно хотелось домой. В России я никогда не испытывала ностальгии, а тут – здравствуйте! – впервые в жизни с тоски я названивала домой. Однажды нечаянно заснула, поговорив с Фрайбургом и опустив трубку не на рычажок телефона, а поверх своего одеяла, в состоянии грустной усталости. Вечерами стояла я на галерее второго этажа и наблюдала сверху движение клавиш белого пианино под романтичные мелодии – пианино было механическим.

Но однажды вечером один американец предложил мне поужинать вместе.

Наконец-то!!! Я с удовольствием бросила русского физика и уехала с американским в китайский ресторан. Американец был молодой, но уже толстый, ходил пингвином, носил клетчатую рубашку, заправленную в джинсы. За ужином он развлекал меня откровениями о том, каким изощренным способом от него ушла жена: зная, что три недели он будет в командировке, она позвонила в автоматическую службу сообщения точного времени в Новую Зеландию и оставила трубочку лежать рядом с аппаратом. И ушла навсегда. Теперь он должен шестьдесят тысяч долларов, но зато – зато эта сука ушла!.. Правда ли, вранье – неважно, потому что мы мило провели вечер и долго болтали, гуляя по ночным улицам Сан-Франциско!

Мне думалось, ну наконец-то, не прошло и полгода, хоть с кем-нибудь завязалось знакомство!.. Но я ошиблась.

На другой день был Хэллоуин, и, когда толстый американец явился на учебу в костюме скелета (а Валера делал вид, что в Советском Союзе скелеты толпами сидят на лекциях), я думала, что он – в образе, поэтому игнорирует меня, но и в последующие дни американец вел себя так, будто ничего не произошло. Да ничего и не было – но разве так делается? Неужели совместный ужин и общение – это вроде вечерней телепередачи, которую ты, устав после рабочего дня, посмотрел вполглаза, попивая виски на диване, и забыл навсегда?!

Почему ж так все сложилось, что я перестала считать Америку «своей»? Кто знает, может, если бы на обучение собрались не инженеры, а художники, все было бы иначе?

Но в финале меня все-таки ожидали сюрпризы.

Во-первых – моя малодушная грусть по дому и ночь, проведенная с Фрайбургом, молчащим в телефонной трубке, обошлись мне по счету в восемьсот долларов, как раз половина моего гонорара.

А во-вторых – нечто грандиозное! Поскольку я отслушала трехнедельный курс, мне выдали наравне с физиками сертификат, удостоверяющий мое умение и право управлять линейными ускорителями. Аплодисменты!

Я приехала по указанному в записке адресу: Большая Спасская, дом номер восемь, квартира – не помню, но пришлось ехать в громыхающем железной клеткой лифте с двойными дверьми и потом не то подняться, не то спуститься на пол-этажа. Волнуясь, нажала кнопку звонка.

Открылась дверь – за ней стояла маленькая-маленькая, худенькая старушка, такая нежная и хрупкая, что захотелось перед нею склониться. Я сказала, что приехала из Фрайбурга по поручению мэра города, привезла ей письмо и книги. Она вся заулыбалась, вскинув руки, улыбались и глаза, и волосы-пушинки, и тонкие пальцы… Старушка немедленно перешла на немецкий язык и пригласила меня пройти в гостиную. Я вошла в небольшую комнату, названную гостиной, хотя никаких других комнат не было, – здесь стоял круглый стол, покрытый темной гобеленовой скатертью с кистями, здесь же располагался кабинет: заваленный бумагами, альбомами и разными штуковинами письменный стол, ломящийся книжный шкаф, повсюду рисунки, фотографии, из многообразия которых сразу бросился в глаза большой портрет Пастернака, старинный рояль цвета кофе с молоком в симпатичном хаосе нотных сборников и книг, и штора, за которой явно пряталась «спальня». Старушка спросила, как зовут нашего мэра, и немедленно села к столу писать ему ответ.

Мэр был большим знатоком и любителем поэзии Марины Цветаевой – хоть это и удивительно: любить поэта, зная его творчество только в переводах. Мне хорошо известно, что, будь ты переводчиком семи пядей во лбу, невозможно порой подобрать точного слова, ни один синоним не передаст заложенного в нем тонкого смысла, а если раскрыть сей смысл фразой – хорошо, но много: в стих не впишется… но, видимо, цветаевской харизме, ее провокационной чувственности и сокрушительной женственности удается проникнуть и в переводы – и заворожить. Но в этом ли именно заключалась любовь нашего мэра к русской поэтессе, или тут была замешана гордость градоначальника за строки, написанные Мариной в юности, в которых она клялась в любви до гроба Фрайбургу и Германии, не суть: его поступок был достоин уважения и всяческих похвал…