Зачем ему это было надо? Собственно, незачем, но стариковская жизнь так часто лишена всяких внешних событий, что смена времен года — уже само по себе событие.

…Мимо окон, на миг испугав солнечных непосед, мелькнула знакомая серая тень. Устинов. Его все так называли — старик Устинов. Коротко и ясно. Появлялся он обычно вечерами, как только солнце начинало садиться (а может быть, как только приходили с работы его молодые родичи, и начиналась в квартире вполне законная свистопляска — помыться-поесть-прибраться, словом — «дедушка, вы бы не мешали»). Или вот как сегодня — наверняка в доме Устиновых застолье, отмечают праздник.

В сплющенной временем кепочке цвета «перец с солью», в сером выгоревшем плаще — Михаил Иванович хорошо помнил, когда Устинов купил этот плащ и по какому поводу — лет семнадцать назад, к рождению внучки. Или не к рождению? Жена Устинова в то время жаловалась каждому встречному-поперечному, что ее благоверный завел любовницу на стороне, седина в бороду, а бес в ребро… впрочем, какая ерунда все это, плащ давным-давно вышел из моды, а Устинов — овдовел лет пять назад.

Устинов крикнул нашему старику, сидевшему у окна:

— С праздником! — но подходить к окну не стал.

Устинов шел вдоль дома со страшно озабоченным видом, стучал торопливо палочкой — непосвященный подумал бы — вот дедушка торопится, наверное, в булочную, успеть бы ему до закрытия. Только вот, дойдя до угла, дедушка лихо заворачивал обратно — до другого угла, а потом опять следовал лихой разворот… и опять вперед трусцой. Моцион. Тем более что число разворотов было вполне определенным, так сказать, ежедневная норма. Отсюда и торопливость эта в движениях Устинова — разделаться бы поскорее с этой нормой!

И лишь только после этого, закончив с ежедневным моционом, Устинов приблизился к распахнутому окну. Заглянул откуда-то сбоку, тем самым демонстрируя вежливость, и молодцеватым басом спросил:

— Сегодня великий день. Гм. Как здоровье, Михал Иваныч?

— Так себе, — честно ответил старик.

В ответ Устинов принялся кашлять и сквозь кашель проговаривал:

— Так себе. Гм. Да вы еще бодрячком, Михал Иваныч. А я вот задыхаюсь. Сколько лет прошло, а оно все дает о себе знать!

Это он напоминал о ТБЦ, то бишь о туберкулезе, которым страдал много, много лет назад — и который помешал ему выполнить воинский долг. Только вот к чему все время об этом напоминать? Михаил Иванович вполне верил в ТБЦ старика Устинова.

Откашлявшись, Устинов заговорил о политике. Он очень любил обсуждать мировые проблемы, у него был свой взгляд на них — и когда излагал его, то волновался, стучал палочкой в асфальт, брызгал слюной, походя ругая неудачную вставную челюсть… совершенно напрасно волновался, ибо наш старик и не думал ему возражать.

— Развалили страну. А ведь была державища! СССР! Теперь что? Смех один, а не страна. А кто виноват, Михал Иваныч, кто виноват, я вас спрашиваю?!

— А пес его знает, — устало ответил старик, хотя сам не раз задумывался об этом.

— Ка-ак, вам все равно, и сердце не болит…

— Болит! — оборвал Устинова Михаил Иванович. — Но только что теперь делать?

— Кхе-кхе… тут все ясно, не спорю. Вернее, ничего не ясно. Что делать! Не-ет, прежде чем выяснять, что делать, надо выяснить, кто виноват. Но вы мне человека назовите! Личностей! Тех, которые, понимаете ли, развалили… Кого проклинать?

— Вам обязательно надо кого-то проклинать? — сухо спросил наш старик, воспитанный и десятилетиями воспитывавший на гуманистических литературных принципах.

— Да!!! — брызгал слюной Устинов. — И пускай он горит в аду! Детки, детки, наши детки… В какой стране им жить? — он говорил о детках с мукой и отчаянием, хотя дети его давно выросли. Наверное, он имел в виду внучек — одна уже разведена, другая — студенточка-первокурсница, поступила недавно в медицинский — та самая, к чьему рождению был куплен серый плащ.

Михаил Иванович вдруг некстати вспомнил, что во время войны у молодого туберкулезника Устинова, оставшегося в тылу, была невеста. Невеста же отправилась на войну санитаркой, где была ранена тяжело и лишилась возможности иметь детей. И предусмотрительный Устинов отказался от нее, женился на другой, которой потом тоже изменил и плащ серый купил — «седина в бороду, а бес в ребро». Может быть, Устинов имел в виду тех деток, которым война не дала родиться у них с первой невестой?

— СНГ. СНГ! — неистовствовал Устинов. — Ну разве приличная страна может называться СНГ?

— Ну, полно, — попытался его успокоить Михаил Иванович, — разве можно так волноваться? Не мальчик уже вы…

Мимо в обратном направлении просеменила дворничиха. Пришла с парада. На Устинова она даже не взглянула, такой уж был у нее характер — мизантропический. Впрочем — в который раз заметил наш старик-гуманист — Устинова она как-то особенно не любила и отворачивалась от него слишком старательно.

— Сдает наша Гуля, — сказал Михаил Иванович, чтобы как-то отвлечь собеседника от его неистовств, — на прошлой неделе «Скорую» ей вызывали. Кончается наше время…

Устинов опять как-то вызывающе закашлялся. Снова заговорил о политике, а потом вдруг сбился:

— А что с ней было?

— С кем?

— Ну, с Гулей — вы говорили…

— Сердце.

— Да-да, у нее сердце, у меня сердце, у всех сердце. Оно у всех болит.

Неожиданно Устинову стал неинтересен Михаил Иванович и этот разговор. И он, даже забыв распрощаться, побрел к своему подъезду, робко стуча своей палочкой. Дело было в том, что Гуля считала Устинова трусом и ей было абсолютно все равно — каверны в легких или что другое. По мнению Гули, Устинов своего долга не выполнил. Да и слух о той брошенной санитарке, первой невесте… Словом, понятно, почему Гуля решительно не замечала Устинова.

…Михаил Иванович остался у своего окна в одиночестве. Через некоторое время воздух стал лиловеть, наливаться тяжестью — это сумерки спускались на город. Оранжевые зайцы еще поозорничали немного, а потом вдруг разом исчезли. Солнце село.

Старик у окна глубоко вздохнул.

В это время в легком светло-сиреневом платьице — в тон сумеркам, со светлыми кудрями над светлым лбом вышла во двор внучка Устинова. Она любила гулять по вечерам, в спокойном безлюдье.

Было ей от роду семнадцать лет, но выглядела она много моложе — худенькая, невысокая, с кудряшками этими детскими светло-пепельного оттенка… Робка и застенчива до удивления — старик никогда не замечал, чтобы она играла с кем-то в детстве, а повзрослев — входила в компании эти молодежные — с гитарами, с поцелуями, с громким хохотом и пивными бутылками. Да не то что с компанией — с девчонкой-подружкой ее не видел никто. Такая вот не от мира сего, смутная тревога своих родичей, включая, разумеется, и чадолюбивого дедушку Устинова.

Старик Рубцов, в бытность свою учителем, успел наглядеться на взрослеющих девиц — одна, например, вчера еще была ребенком, а сегодня уже — с вполне развитыми формами, искусственными кудрями, не девушка даже, а дама. Другая старшеклассница порхает мотыльком, словно нет для нее закона земного притяжения, и — по глазам видно — еще детские сны снятся. Так вот, внучка Устинова, как там ее — Вика? — побила все рекорды позднего созревания. Но тем и мила была, да, тем и мила. Дитя. Ее хотелось наставить и защитить. Кудри эти легкие и светлые над светлым, гладким лбом. Но в глазах — задор уже появился.