Детские фантазии Романа всех умиляли, но по мере его взросления начали раздражать. Родителям казалось, что сын их не от мира сего. Слишком многого хочет от жизни, возомнил, что в его жилах течет голубая кровь, не имея на это никаких объективных причин.

Первый серьезный скандал случился после отчисления Романа на первом же курсе института.

– Мать ночами пахала, чтобы оплатить твоих репетиторов, а ты вон как! – орал отец. – Не понимаешь, что ли, что тебя в армию теперь заберут?!

– Ну и что, – пожимал плечами Роман. – Армия всего два года, институт – четыре. Мне не хватает спортивной подготовки. Занятия отнимают всё время. Это обдуманный поступок, так будет лучше для меня. А высшее образование в наше время никому не нужно.

– А что потом? На завод пойдешь работать? Или дворником?!

Мать хваталась за сердце, отец пытался схватиться за ремень.

Но Роман поступил по-своему. Отслужил, вернулся совсем другим – крепким, загорелым, похудевшим. Взгляд у него стал серьезным, ни следа мягкости и детской наивности. Его любимым девизом были слова: «Если хотя бы у одного человека это получилось, то и я смогу».

Роман не был наивным фантазером – вся его жизнь была подчинена движению вперед, к мечте. Казалось, он вообще никогда не отдыхал, каждый его день был распланирован поминутно. Он много читал – несколько книг в неделю, самостоятельно изучал высшую математику – для тренировки ума. Минимум два часа в день уделял развитию тела. Китайская гимнастика боевых монахов, бег, отжимания и подтягивания, обливания ледяной водой – в любую погоду, при любом самочувствии. Он впервые попробовал алкоголь, только когда заработал свой первый миллион.

Со стороны казалось, что ему сопутствует вечная улыбка Фортуны, что он поймал «зеленую волну» и скользит по ней точно опытный сёрфер. На его пути попадались нужные люди, он умел случайно оказаться в «правильном» месте и в толпе выбрать именно тех людей, которые впоследствии становились душой его очередного проекта. Через три года после армии, когда его однокурсники только получили диплом, он уже купил отдельную квартиру, разъезжал по городу на хорошей немецкой машине и заставил родных прикусить язычки, поверить в него, считаться с его словами. Он не собирался на этом останавливаться, в его планы входило завоевание не одного города, пусть и такого жестокого, как Москва, а целого мира.

И детские обещания он выполнил еще до того, как ему исполнилось тридцать. И дом с дворецким с двумя бассейнами у него был, и солидные банковские счета, и даже золотую посуду для родителей – неудобную, но куда уж деться от сентиментальных воспоминаний – он купил. Конечно, из нее никто не ел. Драгоценный сервиз хранился под стеклом, как трофей, и стал одной из семейных легенд.

Роман точно знал, что победителями становятся не те люди, которые никогда не падают, а те, которые умеют подняться после падения.

Поэтому и будучи запертым в клетке, он не потерял самообладания, не пытался бежать впереди паровоза. Жуткая смерть Яны ненадолго выбила его из седла. Даже в самом страшном сне ему не могло привидеться, что однажды он станет свидетелем обезглавливания девушки, которую еще несколько дней назад обнимал. Он понимал, что любые резкие телодвижения приведут к тому, что он окажется на месте Яны.

* * *

Марии часто снился один и тот же повторяющийся кошмар – будто бы покой ее глубокого сна нарушает прикосновение чужих бесцеремонных рук. Ее грубо трясут за плечо, потом за волосы стаскивают с лежанки и куда-то волокут. Во сне у Марии волосы почему-то длинные и рыжеватого оттенка, как у прерафаэлитских муз. Крики, пахнет горелым деревом, краем глаза она видит, как пламя пожирает крыльцо ее дома. Марию волокут по улице прямо в светлой ночной рубашке, и она едва успевает перебирать босыми ногами, царапая и обдирая их о камни грубой мостовой. Треск факелов, пронзительные вопли, свист, искаженные яростью лица ее соседей. Во сне Мария точно знает, что ее тащат, чтобы убить, растерзать. «Ведьма!» – кричат вокруг, и она чувствует на своем лице кариозный смрад чужого тяжелого дыхания. Она видела сырой подвал с каменными мокрыми стенами, чувствовала холод влажного земляного пола, слышала громкие голоса дознавателей, даже, кажется, успевала рассмотреть их спокойные восковые лица. Мария ясно видела толпу, собравшуюся на рыночной площади, и наскоро сколоченный деревянный постамент, в центре которого возвышался обугленный столб, от которого исходил запах расплавленного человеческого жира. Грубые веревки впились в кожу на ее запястьях. Страха почему-то нет, только тоскливая обреченность. Возгласы предвкушающей крови толпы сливаются в единый звериный рев, кольцо искаженных голодом и яростью лиц напоминает макабрическую бесовскую пляску. Начинается дождь, и Мария запрокидывает лицо, ловя горячечными губами озоновую прохладу крупных капель. Ее привязывают к столбу, больно заламывая руки; босая, она стоит на куче колючего хвороста. Человек в темном наряде палача, вооруженный чадящим факелом, возится под ее ногами, намокший хворост занимается пламенем не сразу. Наконец Мария чувствует колючее прикосновение огня, она слышит собственный сдавленный крик – страшный, надрывный. Она мечется, но веревки только плотнее врезаются в израненную плоть. Толпа на мгновение замирает, молчание кажется ей вечностью. Это торжественная немота воцарившейся справедливости. Кто-то закрывает рукавом нос – запах горелого человеческого мяса вызывает рвотные позывы. Кто-то плачет, но в этих слезах едва ли есть хоть толика жалости к женщине, которую заживо бросили в огромный костер, к ее скручивающейся от жара коже, к ее вспыхнувшим волосам и тлеющему платью. Наконец Мария теряет сознание, боли больше нет. Ее самой больше нет, но почему-то она продолжает видеть и догорающий костер, и столб с обугленной лысой фигурой, и омытую дождем площадь. Толпа начинает расходиться – час поздний, казнь на площади – будничное зрелище, а с рассветом в жизнь каждого наблюдателя ворвется череда привычных дел. Зрители возвращаются в свои дома, жизнь продолжается.

Впервые Мария увидела этот кошмар, когда была еще ребенком. Долго не могла прийти в себя, замкнулась, молчала. За считаные недели веселая живая девочка превратилась в мрачную тень. Она часами сидела у окна, еле заметно раскачиваясь на стуле, и перебирала в памяти подробности жуткого мучительного сна. Стала хуже учиться, забросила секцию большого тенниса, уклонялась от встреч с подругами. И перестала есть мясо. Как только чувствовала запах жареного мяса, стремглав неслась в туалет, падала на колени перед унитазом точно перед священным алтарем, и ее выворачивало наизнанку. В конце концов мать отвела ее к психиатру. И вот тут Марии повезло – молодой доктор оказался поклонником Карла Густава Юнга – основоположника аналитической психологии.

В крошечном северном городке полету мысли доктора было тесновато. На его долю выпадал преимущественно поток людей, страдающих от зимней хандры и нуждающихся скорее в порции витаминов, нежели в талантливом психиатре, настроенном копаться в хитросплетении взаимосвязей их прошлого. Иногда случалось что-то поинтереснее, например, какая-нибудь домохозяйка на сеансе терапии признавалась, что иногда хочет взять тяжелый колун и надвое расколоть голову своему давно опостылевшему мужу. Или однажды застенчивый пенсионер признался в многолетней арахнофобии – боязни паукообразных, которая обострилась с тех пор, как умерла его жена и появилось больше времени для раздумий. Раньше он был всё время занят будничными делами, а теперь внутренние демоны накинулись на него, как голодные псы на кусок брошенного им парного мяса. В страхах и фантазиях пациентов не было ничего необычного – тривиальные случаи, много раз описанные в учебниках клинической психиатрии. Но все же хоть какое-то разнообразие.