В Москве – паника у булочных. Исчез белый хлеб, нет манки, вермишели. Очереди, народ злится, и никто не стесняется говорить, что думает (В. Лакшин. «Новый мир» во времена Хрущева. С. 163).

Однако, – комментирует Б. Фрезинский, – уже вскоре Эренбург, которого по этому поводу никто в ЦК КПСС не вызывал, понял, что аппарат ЦК КПСС хрущевские указания не выполняет (Б. Фрезинский. Об Илье Эренбурге. С. 344–345).

В поставленном Вами спектакле «Добрый человек из Сезуана» в его первоначальном виде были, наряду с положительными его сторонами, отмечены серьезные недостатки. Наиболее существенным из них было наличие в спектакле моментов, послуживших поводом для демонстраций в зрительном зале со стороны той его части, которая находит удовольствие в позиции политического скептицизма и фрондерства.

Никакие двусмысленности, призванные возбуждать ассоциации с нашей советской действительностью, в этом спектакле совершенно неуместны (цит. по: Е. Абелюк, Е. Леенсон. С. 11).

В редакции был Е. Евтушенко, читал новые стихи. Александр Трифонович говорил о них так жестко, что Евтушенко едва не расплакался. В словах Твардовского немало справедливого, и все равно Евтушенко жаль. Александр Трифонович упрекал его за манерность, «литературность», за отсутствие художнической объективности, какого-то интереса вне себя. Евтушенко был смят, подавлен и ничего не отвечал.

Я вступился за него. Меня поддержали Кондратович и Дементьев. В результате, с некоторыми переменами в составе, цикл Евтушенко пойдет у нас.

Я рад, что так вышло, да и Твардовский понял, что пережал. Он говорил потом Дементьеву, что так и надо: хорошо получилось, что он говорил без скидок, со всей суровостью, а в результате обсуждения все-таки можно напечатать (В. Лакшин. «Новый мир» во времена Хрущева. С. 166).

Стейнбек выбрал взглядом раскосую девушку, явно оказавшуюся в тот день не в настроении. Она курила одну за другой длинные тонкие сигареты, выпуская дым из губ, сложенных сердитым сердечком, что, может быть, напоминало Стейнбеку независимо державшихся леди где-нибудь в барах Тортильи Флэт. Пепельница перед ней была похожа на лежбище окурков с алыми от губной помады ободками.

– Что с вами, милое дитя? – обратился к ней Стейнбек. – Отчего вы так грустны, если вам все так нравится в вашей самой замечательной, самой безукоризненной, самой уникальной стране без малейшего, даже очаровательного недостатка?

Девушка – это была Белла Ахмадулина – не растерялась:

– У меня права отобрали, мистер Стейнбек, – поэтому я такая грустная.

Переводчица, паникующая от того, что ей поручена такая ответственная работа на этой исторической встрече, перевела слово «права» буквально: «driver’s license».

Однако, тут, наконец, представителю американского посольства представился шанс показать, что специальный федеральный грант, врученный ему для изучения русского языка в военном колледже Монтерея, не был выброшенными на ветер деньгами. Молниеносно наклонившись к поросшему седым пухом уху классика, он, понизив голос, по-офицерски четко доложил о тонкой двусмысленности русского выражения «отобрали права», что может означать не только отнять «driver’s license», но и отнять «human rights». Стейнбек расхохотался и больше уже не дразнил нас неделикатными тестами на гражданскую смелость. Он все прекрасно понял (Огонек, 2002, 18 августа).

Рассказывают о гонениях на театры. М. М. Яншина, руководившего Драматическим театром им. Станиславского, приказом Фурцевой сняли с должности. Он будто бы, вспылив на одном из обсуждений спектакля, сказал ей: «Я 40 лет занимаюсь театральным искусством. Почему меня все учат, как ставить спектакли? Вы учите, Никита Сергеевич учит…». Через три дня он был снят (В. Лакшин. «Новый мир» во времена Хрущева. С. 164).

Мы раздали пять миллионов книг в четырех городах! – рассказывает курировавший эту выставку Пол Съеклоча. – Многие приходили на выставку просто для того, чтобы им дали какую-то книгу даром! Я это знаю, потому что лично занимался раздачей этих книг.

Эта выставка вообще была не столько культурной миссией, сколько площадкой для пропаганды идей правительства США! (Г. Кизевальтер. С. 157–158).

кстати, – замечает Владимир Огнев, – это была единственная добровольная попытка доносительского свойства в нашей печати, считавшей за благо просто не замечать поэму Твардовского (В. Огнев. Амнистия таланту. С. 113).