Рукопись «Колымских рассказов» В. Шаламова производит сильное впечатление, более того – ужасающее впечатление, главным образом, своим материалом.

Автор рассказывает очень подробно о жизни в лагерях, о тех бесконечных страданиях и унижениях, которые перенесли там люди, незаконно осужденные и оклеветанные.

Рассказано все это очень достоверно, так, как может рассказать только человек, вынесший это на своих плечах.

И с этой точки зрения, по-моему, рукопись заслуживает издания: мне кажется, что люди должны знать правду об этом периоде истории нашей страны, какой бы страшной или горькой она ни была, потому что бороться с последствиями культа личности можно, только зная эту правду.

Но, повторяю, сильное впечатление книга производит, главным образом, за счет материала, на котором она написана.

Это – в основном рассказ о лагерном быте, а не о людях. Люди, герои рассказов, от начала до конца статичны. Они похожи друг на друга, они переходят из одного рассказа в другой, не меняя своего обличия (недаром во многих рассказах часты повторения).

Вот перед нами глупые, бесконечно жестокие, подлые те, кто стоит над заключенными.

Вот – «блатари», «короли жизни», – беспринципная мразь, живущая по волчьим законам, но пользующаяся всеми возможными и невозможными лагерными благами и привилегиями.

И вот – политические, интеллигенты, невыносимыми условиями низведенные до состояния животных.

Индивидуализация каждого героя очень слабая, ее почти нет, и это, на мой взгляд, большой недостаток рукописи.

Вторым недостатком рукописи, по-моему, стала выбранная автором позиция, для меня совершенно неприемлемая. Создается впечатление, что автор не любит своих героев, не любит людей вообще. Герои его лишены всего человеческого, как он пишет, единственное, что в них еще живет, – это злость, они отличаются от животных лишь одним – выносливостью.

Может быть, горький опыт автора и дает ему право так писать о людях, но я глубоко убеждена, что литература должна быть гуманистичной, должна взывать к лучшему, что есть в человеке, а не унижать его.

О рукописи можно было бы написать много, но я не даю конкретного разбора рассказов, – это всего лишь общее впечатление от книги, мое личное мнение о ней (цит. по: С. Соловьев // Знамя. 2015. № 2. С. 179–180).

за последнее время в Москве получила широкое распространение нелегальная торговля идеологически вредной литературой. На «книжном рынке» продаются произведения русских и эмигрантских поэтов Цветаевой, Гумилева, книги: «Доктор Живаго» Пастернака, «Эротические сонеты» Эфроса, «Литература и революция» Троцкого, мемуары русских эмигрантов, порнографические и другие издания (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958–1964. С. 640).

Новый рассказ Солженицына – сила. Того, что там на 1 ½ листах, хватило бы на «острый, проблемный» роман типа Г. Николаевой (А. Твардовский. Новомирский дневник. 1961–1966. С. 181).

«Солженицын – великий художник! Никто еще у нас не писал так ярко и смело, так гневно, с такой болью. Разве что Твардовский! Глыбы преогромные, обросшие мхом догматизма, поднимают они. Не поднимают, а пока раскачивают, но и раскачать трудно всю эту гнусь и тупость, скопившуюся за годы культа. Мерзость злобно сопротивляется, не хочет сдавать позиции», – 6 сентября откликнулся в дневнике на этот рассказ Анатолий Жигулин (цит. по: В. Колобов. Читая дневники поэта. С. 102).

Противный осадок остался у меня от напечатания этого рассказа, хотя при нашей всеобщей запретности даже он вызвал немало возбуждённых и публичных откликов. В этом рассказе я начинал сползать со своей позиции, появились струйки приспособления (А. Солженицын. С. 93).

сегодня Хрущев принял И. Эренбурга. Случилось это так: Эренбурга приглашали в Ленинград, чтобы показать европейским писателям, что он жив-здоров, а он прислал обиженное письмо Суркову, что он-де на пороге могилы и не знает, кто он, что он в своей стране: его не печатают, сочинения его остановлены и т. д. Твардовский просил В. С. Лебедева внимательно познакомиться с этим письмом старика. Тот рассказал о нем Хрущеву, и вот состоялась встреча. Эренбург и не догадывается, заметил Александр Трифонович, чья тут была инициатива (В. Лакшин. «Новый мир» во времена Хрущева. С. 145–146).

Хрущев был очень милостив, сказал, что Эренбург имеет право печатать все, что захочет, что для него не существует цензоров. Эренбург попытался объясниться насчет давнего письма, скверно Хрущевым истолкованного на встрече, где речь шла о «мирном сосуществовании». Но Хрущев замахал на него руками: мол, оставьте, все это пустое. Эренбург попробовал заступиться за молодых поэтов – Вознесенского, Евтушенко: посекли, мол, и хватит. Хрущев и тут с ним не спорил.