Едва входишь в класс, как тебя буквально осаждают вопросами:

– А что вы думаете о Евтушенко?

– А нравится вам «Один день Ивана Денисовича»?

И попробуй после этого углубиться в анализ программного «Коняги» Салтыкова-Щедрина или заняться Катериной Кабановой!

Как и интервью А. Твардовского Г. Шапиро, передовая 19 мая, – отмечает Ю. Буртин, – была попыткой сгладить впечатление от «встреч» интеллигенции с партийным руководством и несколько смягчить их последствия (А. Твардовский. Новомирский дневник. 1961–1966. С. 572–573).

Моя автобиография, напечатанная в западногерманском «Штерне» и во французском «Экспрессе», – вспоминал позднее Евгений Евтушенко, – вызвала всплеск новой надежды левых сил в Европе после депрессии, вдавленной в души гусеницами наших танков в Будапеште 1956 года. Жак Дюкло, секретарь ФКП, на приеме в мою честь говорил, что после моей автобиографии многие французские коммунисты сдавшие свои билеты в 56‐м, снова вступают в партию. Посол СССР во Франции Виноградов в своем тосте за меня сказал, что я заслуживаю за свою поездку звания Героя Советского Союза. Во франкистской Испании моя автобиография была запрещена как коммунистическая пропаганда. Правые круги ФРГ критиковали «Штерн» за эту публикацию. Я, по наивности своей, думал, что меня в Москве встретят чуть ли не оркестрами. Но наследники Сталина, старые и молодые, встретили меня оскорблениями, издевательствами, промыванием мозгов. Их, циников, напугал мой остаточный нецинизм, их, тайных нигилистов, не думающих ни про какую революцию, испугала именно моя вера, как прямая опасность разоблачить их неверие. Они возненавидели меня за то, что во мне еще держался остаток не отобранной жизнью чистоты, которая уже давно и не пробрезживала в них самих. Они потому так часто называли меня позером, что для них поверить в мою искренность было бы все равно что признать собственный моральный крах (Е. Евтушенко. Волчий паспорт. С. 283–284).

К сожалению, и мы, партийные работники, не научились еще всегда и во всем учитывать специфику творческих союзов, заниматься глубокой и вдумчивой индивидуальной работой с деятелями литературы и искусства. Мы должны чаще встречаться, беседовать, дружескими советами помогать в нелегких творческих исканиях.

Может быть, – задаются вопросом авторы фельетона, общественности следует поступить более решительно – выдворить из Москвы и других наших красивых городов полтора-два десятка тунеядцев и приживал иностранных посольств, чтобы легче дышалось нам в будни и праздники. Сделать это совершенно необходимо. Ведь именно из таких подонков шаг за шагом, месяц за месяцем формируются предатели типа Пеньковского…621

В ней сообщает, что, по агентурным данным, Жуков ведет «неправильные» разговоры, критикует руководителей партии и правительства, употребляя оскорбительные слова в своих характеристиках (А. Яковлев. Т. 1. С. 193).

Вот Андрей Вознесенский, отвечая на анкету, говорит: «Не думаю, чтобы писателю была полезна близость с литературными предшественниками. „Кровосмешение“ ведет к вырождению». Не прибегая к западноевропейским параллелям, Вознесенскому можно спокойно найти предшественников в истории русской поэзии XX века. Получается, что ближайшие родственники этого поэта, пугающегося кровосмесительства, – Марина Цветаева, Осип Мандельштам, Велимир Хлебников, Борис Пастернак и некоторые другие менее почтенные современники Маяковского. Это тоже модернизм, но на русской почве и с бородой пушкинского Черномора, модернизм, через который Маяковский широким шагом перешагнул на нашу сторону баррикады. Это все – противники молодого Маяковского. Поэтому надо знать и Цветаеву, и Мандельштама, и Хлебникова, и Пастернака. Они талантливые люди и внесли свою лепту в обогащение русской поэзии. Но в духовные наставники поэтов будущего, коммунизма они не годятся. Мы смотрим вперед, а они повернуты лицом в прошлое.