Казалось, что поездка в Баденвейлер всколыхнула в нем надежду на жизнь.

Настроения безнадежности, «пути навстречу смерти», которое бро­силось в глаза одному пз его друзей в Москве перед отъездом, в нем

Е. П. ПЕШКОВА

Фотография с дарственной надписью Чехову: «Дорогому Антону Павловичу. Ек. Пешкова». 1900—1903 гг.

Дом-музей Чехова. Ялта

совсем не было. Наоборот, он говорил, что вероятно поправится и после Баденвейлера поживет на озерах в Италии.

Когда я сказала, что после лечения на курорте собираюсь на лето с детьми в Швейцарию, он заметил, что, быть может, и они с Ольгой Лео­нардовной после Баденвейлера, пока в Италии жарко, поживут конец лета в Швейцарии.

Мы сговорились списаться, чтобы устроиться в одном месте. Пробыла я у Антона Павловича недолго, боялась его утомить, да и дома были больные дети.

Позднее из Баденвейлера Ольга Леонардовна писала мне с «Виллы Фредерика» 14/27 июня 1904 г.:

«Вот и мы водворились, милая Екатерина Павловна. Здесь очень хорошо, зелено, мягко, бархатисто, птиц масса, леса кру­гом, виды чудесные. И погода была жаркая, да вот зарядил дождь, хму­рится погода и Антон Павлович ворчит. Он целый день должен лежать на солнце, ест он много и все спать хочет...»

Не было тревожного тона в этом письме, и хотелось верить, что дело с поправкой идет на лад.

И вдруг, вскоре, на немецком курорте Эмсе, где я жила с детьми, бе­гут мальчики-газетчики и кричат, размахивая газетой: «Умер Чехов, умер великий русский писатель Чехов!»]

Это событие заслонило собою вседТакая печаль охватила!.. Послала телеграмму Ольге Леонардовне в Баденвейлер. Телеграмма пришла обратно с пометкой: «Адресат выбыл в Петербург».

А через несколько дней получила письмо от Алексея Максимовича, он в это время был в Петербурге. Привожу выдержки из этого письма: «Смерть Чехова очень подавила и огорчила меня. Кажется, что я никогда еще не чувствовал ни одной смерти так глубоко, как чувствую эту. Жалко, обидно, тяжело. Я давно был уверен в том, что Антон Пав­лович — не жилец на этом свете, но не ожидал, что его смерть так тяжело ляжет на душу. Жалко и литературу нашу, она лишилась первоклассного художника и вдумчивого писателя, который еще мог бы много раз уда­рить по сердцам...»

И в следующем письме: «...еду в Москву на похороны...» А в ночь с 9 на 10 июля, после похОрон Антона Павловича, я получила из Москвы следующую телеграмму:

«Похоронили. Возвращаемся в Петербург. Напишу подробно. Будь здорова. Алексей».

Затем, уже 11 июля из Петербурга он писал мне в Эмс: «Вот и похоронили мы Антона Чехова, дорогой мой друг. Я так по­давлен этим похоронами, что едва ли сумею толком написать тебе о них,— хожу, разговариваю, даже смеюсь, а на душе — гадко, кажется мне, что я весь вымазан какой-то липкой, скверно пахучей грязью, толстым слоем облепившей и мозг и сердце.

Этот чудный человек, этот прекрасный художник, всю свою жизнь боровшийся с пошлостью, всюду находя ее, всюду освещая ее гнилые пят­на мягким, укоризненным светом, подобным свету луны, Антон Павло­вич, которого коробило все пошлое и вульгарное, был привезен в вагоне „для перевозки свежих устриц" и похоронен рядом с могилой вдовы ка­зака Ольги Кукареткиной. Это — мелочи, дружище, да, но когда я вспоминаю вагон и Кукареткину,— у меня сжимается сердце, и я готов выть, реветь, драться от негодования, от злобы. Ему — все равно, хоть в корзине для грязного белья вези его тело, но нам, русскому обществу, я не могу простить вагон „для устриц". В этом вагоне — именно та пош­лость русской жизни, та некультурность ее, которая всегда так возму­щала покойного. Петербург — не встретил его прах так, как бы следо­вало,— меня это не задевает. Я предпочел бы на похоронах такого писателя, как Антон Чехов, видеть десяток искренно любивших его людей— я видел толпу „публики", ее было, м. б. ,3—5 тысяч, и—вся она для меня слилась в одну густую, жирную тучу торжествующей пошлости.

От Николаевского вокзала до Художественного театра я шел в толпе и слышал, как говорили обо мне, о том, что я похудел, не похож на порт­реты, что у меня смешное пальто, шляпа обрызгана грязью, что я напрас­но ношу сапоги, говорили, что грязно, душно, что Шаляпин похож на

пастора и стал некрасив, когда остриг волосы; говорили обо всем — со­бирались в трактиры, ко знакомым — и никто ни слова о Чехове. Ни слова, уверяю тебя. Подавляющее равнодушие, какая-то незыблемая, каменная пошлость и — даже улыбки. Когда я стоял около театра во время панн- хпды, кто-то сзади меня вспомнил о рассказе „Оратор" — помнпшь — человек говорит над гробом речь о покойнике, а, оказывается, покойник жив, стоит рядом с ним. Это единственное, что вспомнили.

v

ЧЕХОВ

Lt^

DvU

Силуэт, сделанный А. А. Хотяинцевой на листе, позднее использованном Чеховым для письма к О. Л. Книппер от 23 августа 1901 г.

Сверху рукою Чехова: «Этот портрет делала когда-то Хотяинцева».

Библиотека СССР им. В. И. Ленина, Москва

Над могилой ждали речей. Их почти не было. Публика начала строп­тиво требовать, чтобы говорил Горький. Везде, где я и Шаляпин являлись, мы оба становились сейчас же предметом упорного рассматривания и ощупывания. И снова — ни звука о Чехове. Что это за публика была? Я не знаю. Влезали на деревья и — смеялись, ломали кресты и ругались из-за мест, громко спрашивали: „Которая жена? А сестра? Посмотрите— плачут!» — „А вы знаете — ведь после него ни гроша не осталось, все идет Марксу". —„Бедная Книппер!"—„Ну, что же ее жалеть, ведь она полу­чает в театре 10000"— и т. д.

Все это лезло в уши, насильно, назойливо, нахально. Не хотелось слышать, хотелось какого-то красивого, искреннего, грустного слова, и никто не сказал его. Было нестерпимо грустно. Шаляпин — заплакал и стал ругаться: „И для этой сволочи он жил, и для нее он работал, учил, упрекал". Я его увел с кладбища. И когда мы садились на лошадь, нас окружила толпа, улыбалась и смотрела на нас. Кто-то — один на тысячи!—крикнул: „Господа, уйдите же! Это неприлично!" Они, конечно, не ушли.

Прости меня — письмо бессвязно, едва ли ты поймешь из него