И все-таки это неправда. Не знаю, как писать о его отце. Я долго не мог приступить к этому месту, не находил правильного тона. И есть ли такой тон? Поэтому ограничусь фактами. В начале 1925 года Арье-Лейб Кацев бросает мать Романа Мину и уходит к другой женщине, Фриде Боярской, которая на семнадцать лет младше ее. От этого брака рождаются двое детей: в начале июня 1925-го Валентина, в марте 1926-го Павел. Роман и Мина в это время покидают Вильно, едут в Варшаву, потом в Ниццу. Проходят годы, начинается война; Лейб в Вильнюсском гетто, чтобы уцелеть при отборах, записывается трубочистом и убавляет себе десять лет. В сентябре 1943-го Фриду, Валентину и Павла депортировали в концлагерь Клоога в Эстонии. В сентябре 1944-го с приближением Красной армии нацисты ликвидируют лагерь. Всех узников, а их было более двух тысяч, убили: одним пустили пулю в затылок, других облили бензином и сожгли заживо. И среди них Фриду сорока восьми лет, Валентину девятнадцати и Павла восемнадцати лет.

Не знаю, ненавидел ли Гари отца настолько, что отнял у него смерть, или, наоборот, тайно любил его, или любил и ненавидел, а возможно, не мог ни радоваться этой смерти, ни горевать из-за нее и потому не захотел рассказать о ней все, как есть. Так или иначе, но, думаю, имеет смысл восстановить истину: его отец погиб в 1943 году в лесу близ поселка Понары, в десяти километрах от Вильно, от рук мелкого прислужника Шоа, в чьи функции входило стрелять в затылок людям, выстроенным на краю рва, ревностного солдата эскадронов, которые на языке нацистов – языке Шиллера и Гете, Lieder и Девятой симфонии – назывались словом, эхо которого до сих пор не перестает царапать людям горло и разрывать сердца: Einsаtzgruppen.

90

В начале сентября 1939 года во дворе дома на Большой Погулянке еще не звучала немецкая речь. А звучала в основном польская, идиш, иврит и немножечко русская. Очень скоро русский будет слышен тут повсюду. Жителям Вильно это не понравится: красные в форме цвета хаки надолго расположатся в их городе и наводнят его словами вроде водка и шапка (как видите, я сам немного говорю по-русски), так будет каждый божий день, с понедельника по воскресенье. Тридцать девятый год как раз с воскресенья и начался, кое-кто прозорливо предсказывал, что он окажется тяжелым, другие же, не слишком дальновидные, затыкали им рты. Вот увидите, все кончится мирно!

Не совсем. Все кончилось мировой войной. Да, в конце тридцать восьмого в Мюнхене на минуточку вытащили голову утопающего мира из воды, но тут же снова окунули. Si vis bellum, para bellum[41]. Этой войны хотели, к ней основательно готовились: за пактами о ненападении следовали пакты о взаимной помощи в случае агрессии, а в результате уже через несколько месяцев Германия занимает Богемию и Моравию, Венгрия – Закарпатье, а дипломаты, сидя в раззолоченных канцеляриях, целыми днями занимаются тем, что сочиняют послания и думают, что следует в них выражать: сожаление (глубокое), озабоченность (серьезную) или осуждение (решительное) по поводу действий берлинского усача?

Ну а потом был заключен знаменитый германо-советский пакт, согласно которому красные и коричневые публично обязывались не нападать друг на друга в случае вооруженного конфликта, а секретно договаривались, как в случае победы поделить между собой куски пирога. В тот день, 23 августа 1939 года, Риббентроп и Молотов выпили за дружбу. Prost! – сказал один. За ваше здоровье! – ответил другой. И оба улыбнулись, а теперь, дорогие евреи, хлебните и вы.

91

Это цитаты из повести Гоголя “Тарас Бульба”. Из текста на обороте обложки того издания, которое я читал (нескольких строчек, раскрывающих интригу, портя все удовольствие читателям), явствует, что в книге рассказан “вымышленный эпизод борьбы казаков против поляков, происходившей на Украине в XVII веке”. Но если заменить Днепр на Вильню, а “суровых запорожцев” на поляков, то все это может служить описанием того, что происходило в Вильнюсе в апреле 1919 года, когда польская армия отвоевала город у Советов: в то время грабили еврейские дома, громили лавки, оскверняли кладбища, а самих евреев убивали с изощренной жестокостью: выбрасывали из окон, сжигали живьем или топили в Вильне со связанными за спиной руками, – какие пустяки по сравнению с тем, что еще предстояло.

92

Не прошло и месяца после тех Prost и За ваше здоровье, как Германия захватила Польшу, Франция и Великобритания объявили Германии войну, а Советская армия вошла в Вильно. Что такое война, Пекельный знал хорошо. Он видел ее воочию в четырнадцатом году. Может быть, именно она забросила его в Вильну, если только он не очутился там еще раньше и не остался, прозябая в полной нищете, живя на подачки, перебиваясь с хлеба на квас, который заменяет хлеб, когда его мало; или если он не принадлежал к тем вестфальским шахтерам, которые, чаще по принуждению, чем по собственной воле, отправлялись в Рур, чтобы там, на глубине ста метров под землей, угольная пыль въедалась им в лица; или же не заделался докером в каком-нибудь балтийском порту, где, как я вычитал в прекрасной книге Анри Минцелеса “История польских евреев”, можно было заработать тридцать пфеннигов в день на погрузке и разгрузке; или если ему не выпал тяжкий жребий попасть в батальон из пяти тысяч “похожих на каторжников, одетых в лохмотья, конвоируемых жандармами” рекрутов-евреев, которых заставляют “рубить деревья, очищать их и вытаскивать на поляны”; и если, наконец, его не послали на фронт, как отца маленького Романа и других молодых мужчин, которых оторвали от матерей, от жен (если им в их несчастной доле выпало счастье жениться), этих двадцатилетних парней, привыкших держать в мозолистых руках лишь косу, которых обрядили в сапоги, фуражки, снабдили вещмешком, обвесили всяким скарбом, велев геройски затыкать своим телом дула вражеских пушек, – парней, которым сунули в дрожащие руки простую винтовку с торчащим штыком, и в этом случае насколько сильно дрожали руки у Пекельного, когда ему велели взять на мушку шипастую каску и выстрелить? Этого мы никогда не узнаем. Можно измыслить тысячу историй, но в любом случае войну Пекельный знал, так что она могла опять начаться, но ничто и никто, даже Советы, не помешали бы ему смотреть на звезды, не играя на скрипке.

93

Предчувствуя удар под дых, хотя еще не зная, что он будет называться операцией “Барбаросса”, советская власть начала весной 1941 года массовую депортацию в Сибирь, только из Вильно тридцать тысяч человек, в том числе шесть тысяч евреев, были высланы как “антисоветские элементы” – формулировка достаточно расплывчатая, чтобы охватить как тех, кто был активно против этой власти, так и тех, кто был пассивно против, а заодно и тех, кто не был, но мог бы быть против нее, включая тех, кому не повезло: кто, например, за отсутствием вешалки накинул свою шапку на бюст Ленина или прилюдно высказался, совершенно безобидно, по поводу длины усов отца народов, – словом, никто не чувствовал себя вне подозрений, никто не мог быть уверен, что не загремит в ГУЛАГ, все дружно соглашались, что рано или поздно им предстоит такое путешествие, только одни считали, что их повезут в Сибирь в вагонах для скота, другие менее оптимистично полагали, что их туда погонят по этапу. Что оставалось делать? Лучше смеяться, чем плакать, вот люди и рассказывали анекдоты, вроде такого, широко известного, который и Пекельный мог бы слышать в июне 1941-го, о том, как трое зеков рассказывают, кто за что сел: