– Нобель! Господин посол! Вы получили Нобелевскую премию!

В рабочем кабинете его встречают радостными криками. Нобелевская? Ну да, он думал и о ней, и это не просто досужие мечты. Об этом он еще шесть лет назад писал в письме Луи Жуве. Писал, что рад за Фолкнера и что хотел бы тоже когда-нибудь получить эту премию. Беда в том, друг Луи, что я мечу в гении. Мне надоело слыть талантливым, а гением можно стать лишь посмертно, – и, ничего не скажешь, тут он прав (по-вашему, Пруст, Нерваль или Рембо, живи они сегодня, витали бы высоко над миром простых смертных? Неужели, по-вашему, все дружно курили бы им фимиам? Конечно, у них нашлись бы обожатели, но было бы немало и хулителей: в одной газете Пруста бы хвалили, а в другой поносили; на книжных ярмарках толпы проходили бы мимо сидящего перед стопкой своих нераспроданных книг бедняги Нерваля, спеша заполучить автограф на последнем шедевре какого-нибудь модного певца; в субботней передаче ведущий стал бы объяснять Рембо, что такое поэзия, а тот состроил бы ему гримасу, как когда-то перед объективом Каржа[38], да сбежал бы из студии, а потом и из Франции и навсегда послал бы к черту всю эту поэтическую хрень и взялся продавать оружие тому, кто больше даст: дамасскому усачу или мосульскому бородачу, заработал бы пулю, сделал себе искусственную ногу, титановый протез, и ковылял бы на нем по шарлевильским улицам под улюлюканье шарлевильцев).

Словом, на Нобелевскую премию у Гари были виды. Раз дали Фолкнеру, значит, могут дать кому угодно. Ведь кто такой Фолкнер, как не сын лавочника, деревенщина, коротышка в метр шестьдесят ростом из Оксфорда, штат Миссисипи, врубившийся в литературу по-мужицки, топором. Если Фолкнер, подумал Гари, родившийся в конфедератском захолустье, вотчине ку-клукс-клана, где по ночам вешали ниггеров за ноги на дубах, если Уильям Фолкнер был вызван в Стокгольм, то почему бы и его, “приблудного сына степей”, “помесь татарина и еврея”, Романа Кацева из страны погромов, когда-нибудь туда не пригласить, верно?

Верно. Так что Нобелевка – почему бы и нет, кто знает, но не автору нескольких книг, к тому же не всегда удачных, а главное, не такому молодому: сорок два года – возраст, когда еще рано ждать подарка от Деда Альфреда, – поэтому Гари сказал: не может быть, не верю. Принесли кучу телеграмм. Он развернул одну наугад, прочитал и сразу понял причину недоразумения:

Не успел он подпрыгнуть до потолка, как заявился боливийский репортер, одетый, полагаю, в бежевый плащ и мягкую шляпу (однако не исключено, что он, предпочитая местный колорит, надел простое пончо), с “Честерфилдом” в зубах, в правой руке самописка, в левой – блокнот со спиралью, вещица, которая играла решающую роль при вербовке молодежи в журналистскую профессию. Что вы чувствуете, сеньор Гари? Сеньор Гари ликует, ему бы впору заплясать калинку. Он несказанно счастлив. Его переполняет радость, безмерная, буйная, как никогда, которая так и рвется наружу. Но он вовремя вспоминает, что он дипломат, бывший боец “Свободной Франции”, кавалер ордена Освобождения. А награждал его лично великий де Голль. Под Триумфальной аркой. И, спохватившись, отвечает сдержанно и просто: я очень рад.

Добавив: при первой возможности он вылетает в Париж. Ждет метеосводку. Репортер, конечно, хочет знать: когда и где он родился, кто его родители. Родился в 1914-м, в России, говорит Гари и давай, как обычно, свистеть в свой манок: отец-актер, мать-француженка. Репортер все заносит в блокнот. Гари про себя веселится. Какие книги прочитал он в детстве? В одиннадцать лет – “Дон Кихота”, в двенадцать – “Пармскую обитель”, но ничего не понял. Кто из писателей повлиял на него? Мальро, Кессель и Гоголь. А Бальзак? Нет, он внушает мне ужас. Чем он сегодня занимается, помимо литературы? Я генеральный консул, месье. Писатель-дипломат. Как Жироду. Как Сен-Жон Перс. Как Поль Моран. Он поправляется: ну, не совсем как Сен-Жон Перс. И уж совсем не так, как Поль Моран. Как ему нравится Боливия? В Боливии есть ламы и индейцы, выжженные плато и вечные снега, мертвые города, орлы, тропические долины, золотоискатели, гигантские бабочки и боливийские пончо – как же не любить такую страну! Ну а этот роман, он о чем? Как, издевается Гари, вы его не читали? Еще не успел, смущенно отвечает репортер. Ладно же, думает Гари, я тебя проучу: в романе говорится об охотнике на слонов. Вот и прекрасно, muchacho[39], радуется репортер, очень мне надо впихивать в себя твои четыреста сорок страниц ради какой-то заметки. Muchas gracias[40], он на прощание жмет руку писателю и желает счастливой дороги в Париж. Затем захлопывает свой блокнот, надевает колпачок на самописку, поправляет шляпу и собирается уходить.

Но тут Гари превращается в Кацева. Снова становится маленьким Романом и вспоминает двор их дома в Вильно. Рахат-лукум. Маленького человечка, с немой мольбой глядящего ему в глаза. И, отложив манок (ой ли?), удерживает репортера за рукав плаща (за край пончо?): главное, не забудьте написать, что в городе Вильно, в доме номер шестнадцать по улице Большая Погулянка, жил некий господин Пекельный.

80

Не знаю, была ли услышана эта просьба. Но на следующий день боливийские газеты сообщали на первых полосах: “Гонкуровский лауреат у нас” (Premio Goncourt aquí), не уточняя, что лауреат – француз. И что в книге рассказывается о жизни охотника на слонов.

81

Не знаю даже, действительно ли Гари хватал за рукав журналиста. Но мне хочется думать, что однажды, спустя много лет, холодным солнечным утром, а такие тут бывают в любое время года, какая-нибудь девушка из Потоси или Ла-Паса заглянет в гости к бабушке и, роясь в сундуке со старыми письмами и фотографиями, случайно наткнется на стопку ветхих газет, достанет первую попавшуюся и прочитает набранное крупными буквами имя: РОМЕН ГАРИ, которое, может быть, ей хоть немножко знакомо, а ниже мелким шрифтом другое имя, совершенно незнакомое, странное, благозвучное, блистательное и красивое: некий señor Пекельный.

82

Не знаю, наконец, что бы сказала Мина Кацева, узнав, что ее сын стал гонкуровским лауреатом. Когда в “Гренгуаре”, “крупном парижском политическом и литературном еженедельнике”, в то время еще не таком вонючем, каким довольно скоро станет, был напечатан его первый рассказ, “во всю полосу” и с его именем “жирным шрифтом – там, где полагается”, мать спрятала этот номер в свою сумку и никогда не расставалась с ним, даже на рынок Бюффа носила с собой. “При малейшей ссоре, – пишет Гари в «Обещании», – она вынимала его, разворачивала и совала страницу с красующимся моим именем под нос противнику, говоря: Не забывайте, с кем имеете честь! После чего торжествующе удалялась с высоко поднятой головой, сопровождаемая ошеломленными взглядами”.