86

Эта первая книга получила несколько литературных премий, сам не знаю, за что – такое случается. Я не ставлю это себе в заслугу, другие авторы были достойны награды не меньше меня, просто мне повезло, вот и все. Однако это не мешало мне радоваться; конечно, приобрести квартиру на улице Бак я не мог (разве что метра три, не больше, по ценам на жилье в седьмом округе), зато купил себе скутер; правда, его через два года, сразу после переезда, украли, что ж, это избавило меня от хлопот – не пришлось заполнять бумажки для перемены адреса в правах.

Одна из этих премий – собственно, то была не совсем премия, а стипендия, то есть аванс на будущую премию за книгу, которая пока еще существовала только в виде смутного замысла в голове автора, – была сравнительно крупной (хватило бы на целый квадратный метр). Кроме меня, на нее претендовали еще двое молодых писателей, оба мои друзья: одного звали Артур, другого, вы его уже знаете, – Клеман. За три минуты до объявления результатов мы заключили что-то вроде соглашения: кто станет лауреатом, поделится премией с двумя остальными. Выиграл я и поступил, как договорились: через несколько дней оба неудачливых соперника нашли в почтовом ящике конверт с чеком, подписанным моей рукой. Один купил стиральную машину, другой – ночь с девушкой по вызову (и не спрашивайте меня, кто что выбрал, я никогда не проговорюсь, что у Артура всегда безукоризненно чистая одежда). Мама и к этой новости отнеслась настороженно: стипендия? На книгу? А как же юриспруденция?

Другую премию, которая называется “Призвание” (на половину квадратного метра), мне вручали на открытой террасе, расположенной на крыше офисного здания на Елисейских Полях, откуда видна Триумфальная арка. Мама не дала себе труд сдвинуться с места по такому поводу: “Твоего Гари де Голль награждал под Триумфальной аркой, а с тебя хватит вида сверху на? Тоже мне триумф! А твое призвание – это право”.

Все же один раз она прокатилась из Амьена в Париж и обратно. В тот день я был приглашен под “Купол”, где Французская академия торжественно вручала мне еще четверть квадратного метра. Я прибыл на набережную Конти с опозданием, держа в руке галстук (никогда не умел их завязывать), и встретил отца, он-то и соорудил мне достойный узел по всей форме, под барабанный бой, между двумя шеренгами республиканских гвардейцев с саблями наголо. Мама уже была внутри. Она кого-то ищет, сказал отец: то ли он сам ничего больше не знал, то ли они были в сговоре. После торжественной церемонии устроили фуршет. Присутствовали лауреаты, их родственники и друзья, академики в зеленых мундирах и треуголках и моя мать, все еще с озабоченным видом. “Что-то не так?” – спросил я. “Ничего-ничего”, – отмахнулась она, уходя от вопроса. И тут появился Жан-Кристоф Рюфен. Не только академик. Не только писатель. Он еще и учился. Причем долго. Медицине. Лет девять как минимум. Солидный человек. Мама ринулась прямо к нему: “Скажите моему сыну, что литература – это, ладно уж, хорошо, но он должен прежде всего закончить свою диссертацию по юриспруденции”. В тот день я окончательно отказался от мысли дописывать диссертацию.

87

В конце декабря Гари наконец вернулся из Ла-Паса, его встретили с почестями. Он поселился в отеле “Пон-Рояль”, рядом с издательством “Галлимар”. Его узнают на улицах, официанты в кафе “Липп” обращаются к нему “месье Гонкур”, весь – или почти весь – Париж у его ног, обутых в до блеска начищенные туфли Weston, – на его вкус, все это, черт возьми, совсем не плохо, и почему бы не пригласить весь бомонд на обед? И вот весь Париж собирается у Жана де Липковски на бульваре Сен-Жермен. Об этом обеде я, кажется, знаю все, что можно узнать: во что был в тот вечер одет сам Гари, какого цвета был костюм его жены, какую речь он произнес, как шутил, как бранился, как высмеивал критиков, количество гостей, их имена, кто не пришел, хотя был приглашен (Альбер и Жан-Поль), какие блюда и напитки подавали, на каком этаже все происходило, в котором часу, в каком зале и какие там висели люстры; так что мог бы, если б захотел, отвести вас туда, но не буду – я всегда недолюбливал такие сборища, и вообще я уже в постели.

88

Писатель, как все люди, получает почту, по большей части напоминания о взносах, но иногда, случается и такое, письма от читателей. В основном очень лестные, временами – не очень: ему по пунктам, с примерами, объясняют, чем плоха его книга, до чего она нудная и что в ней следует изменить; попадаются и такие, которые никак не касаются его книг: самые разные просьбы (я тоже пишу, как сделать, чтобы меня напечатали?), нескромные вопросы (вы женаты?), брачные предложения, снабженные откровенными фотографиями и постскриптумами – двусмысленными (P. S. Вы Водолей, я Дева – одно из этих утверждений имеет отношение к астрологии) и вполне определенными (P. S. Прошлой ночью мне приснилось, что вы макаете свое перо в мою чернильницу). А некоторые рассказывают подробности о смерти его отца.

Так произошло с Гари вскоре после получения Гонкуровской премии.

89

На самом деле Гари такого письма не получал. Его отец не умер по пути в газовую камеру, как он не раз утверждал.

Сохранилось несколько фотографий Арье-Лейба Кацева. Одна из них сделана в те времена, когда матери выучивали, где находятся Дарданеллы и Марна, Сомма и Верден, свекольные поля, усеянные снарядами, откуда не возвращались их сыновья, если же возвращались, то с рукой на перевязи, раздробленной ногой, изуродованным лицом, каменным сердцем и начиненные свинцом. Арье-Лейб был на другом, Восточном фронте, недалеко от Запорожской Сечи, которая по сравнению с фронтом – всего лишь детская площадка. Молодой еще человек, призванный в царскую армию, как двадцать миллионов других молодых людей. Он гордо позирует, повернувшись в три четверти, фуражка с кожаным козырьком чуть набекрень, руки в карманах толстой суконной шинели, грудь колесом, ремень затянут на пухлом теле, взгляд недостаточно твердый для воина. Улыбки нет. Наверно, он вложил эту фотокарточку в конверт и отправил жене вместе с письмом, в котором шлет поцелуи ей и их сыну, зная, что письмо это прочтут, а фотографию бережно сохранят, но не зная, что потом, после войны, не этой, а другой (потому что будет еще и вторая война, не менее жестокая и страшная, чем первая), сын напишет на обороте карточки: “Фотография моего отца Леона Кацева во время службы в русской царской армии. Он умер по пути в газовую камеру”, – и трижды подчеркнет слово отец.