неестественных децибелах. Моей бабушке девяносто два года. Слуховые аппараты, замена тазобедренного сустава, подгузники для взрослых, ежедневный прием шести лекарств по рецепту – все это помогает ей жить и функционировать.

Я прижимаюсь губами к ее щеке. Кожа тонкая и шершавая, как наждачная бумага.

– Можно уменьшить громкость? – прошу я. – Чтобы мы могли поговорить? Давай я сделаю.

Экран резко переключается с говорящих голов, обсуждающих погоду, на жизнерадостную блондинку на ухоженном газоне – одна рука на ручке детской коляски, другая сжимает флакон с таблетками.

– Лучше бы снимали в рекламе людей с реальным недержанием, – ворчит бабушка. – Для достоверности. Посмотри на эту женщину! Она ни разу не обделалась, никакого дерьма.

Я смеюсь, хотя ругательство меня беспокоит – несмотря на то, что за всю свою писательскую карьеру она написала множество грязных шуток, слово «дерьмо» от нее я слышала всего несколько раз. Не могу сказать, является ли отход от нормы знаком триумфального освобождения или горького поражения.

– Итак, – бабушка нажимает кнопку, меняя наклон кресла, и медленно переводит его в сидячее положение, чтобы посмотреть мне в глаза, – ты что-нибудь пишешь?

– Набросала пару глав, но я, скорее, на стадии подготовки, – вру неубедительно. – Сбор фактуры, мозговой штурм, все такое.

Она хмурит тонкие, тщательно прорисованные брови, и мои щеки горят.

– Слова порождают слова, – говорит она. – Знаешь, я не верю в творческий кризис.

– Я не говорила, что у меня творческий кризис! Я пока прорабатываю сюжет.

Она дергает рукой, на которой проступили синие вены, как бы отмахиваясь от моего восклицания.

– Где мой текст?

Во время учебы в университете мы постоянно обменивались электронными сообщениями, перебрасывая слова за две тысячи миль. Я отправляла куски текста, она отвечала комментариями и даже похвалой. Тогда мы были ближе. Мне неловко видеть ее такой – ослабленной, немощной.

– Я забыла. Извини. Принесу в следующий раз.

– Так о чем этот таинственный проект?

Выдыхаю, напоминая себе, что она всегда была и будет на моей стороне.

– Итак, для контекста, я недавно узнала, почему Калеб приехал в Нью-Йорк. Он переехал сюда ради своей бывшей. Она американка, живет в Бруклине и работает в издательстве, и я не могу перестать думать о ней. Этого я не ожидала.

Бабушка наклоняется ко мне:

– А чего ты ожидала?

– Я думала, он переехал сюда для себя, ну, ради карьеры или смены обстановки. Опыта жизни за границей. Я не осознавала, что это из-за любви.

– Я могла бы спросить, почему ты произносишь слово «любовь» с таким отвращением, но не буду. – Она со смехом качает головой, буравя меня недоверчивым взглядом. – Это не должно так шокировать тебя, Наоми. Большинство людей делают что-то по любви.

– Я знаю, но именно поэтому я и волнуюсь. Ужасно быть девушкой, которая пробуждает подобную любовь. Он, по сути, пожертвовал всей своей жизнью. Ради нее.

– Но все отношения разные. И эти не сложились. Сейчас он с тобой, а не с ней.

Почему она не разделяет мое вполне обоснованное беспокойство?

– Ну, предпосылка романа основана на этой неуверенности, которая, как мне кажется, совершенно нормальна? Так или иначе, это о женщине, которая становится одержимой, – я глотаю воздух, – бывшей своего парня.

Теперь моя бабушка – единственная, кто знает.

– Какую форму принимает эта одержимость? – уточняет она.

– Она следует за ней повсюду и в конце концов становится ее подругой.

– Естественно. – Бабушка смеется, и звук ее смеха, теплый и заливистый, ощущается как разрешение. – А Калеб знает?

– Скоро узнает. Я просто жду подходящего момента.

Но чего я добьюсь, рассказав ему? Либо он любит меня настолько, что останется, несмотря ни на что, либо нет. Любовь и конец одинаково вероятны, и оба варианта кажутся окончательными. Я не готова так сужать свои возможности. Пока не готова.

Бабушка сжимает пальцы.

– Делай то, что нужно. Калеб должен понять, что твое творчество превыше всего. Превыше всего. – Она указывает на ящик своего стола. – Знаешь, что там лежит? Первая история, которую ты написала – тебе было около шести – о говорящих животных в домике на дереве.

Я перевожу взгляд на ящик с записями из прошлого.

– Это было так живо написано, что я хранила ее все эти годы. Писательство – твоя первая любовь. Ставь его на первое место. Защищай его. И присылай мне текст!

Я заверяю ее, что так и сделаю. Обещаю.

* * *

На восемнадцатый день рождения бабушка подарила мне старинную пишущую машинку. «Ундервуд» номер 4, черная с золотом, элегантная. Она стоила семьсот долларов. У меня уже был «Макбук» с «Майкрософт Вордом», но бабушка решила, что печатная машинка вдохновит меня (терпение и настойчивость, сказала она) писать более медленно и вдумчиво. Чтобы быть точной и слышать, как я думаю. Но я воспользовалась ею всего два раза, после чего с чувством вины вернулась к «Ворду». За пределами пишущей машинки мира не существовало; я должна была что-то печатать, но не всегда получалось. На компьютере мир проникал внутрь через тонны открытых вкладок в «Гугл Хром», хорошо это или плохо, а печатная машинка доживала остаток дней на моей книжной полке; она служила своеобразной подставкой для книг, декором.

Правда в том, что я богатая писательница, неуверенная в себе и томящаяся от скуки.

После окончания юридического факультета у моего деда обнаружился талант к покеру. На мой взгляд, это не тот навык, которым стоит восхищаться, независимо от того, как убедительно или терпеливо вы можете блефовать, да и в дальнейшем он проиграл гораздо больше денег, чем когда-либо выигрывал, но по иронии судьбы длительное пребывание моего деда за одним конкретным покерным столом привело к крепкой дружбе с пожилым мужчиной, сидевшим от него по левую руку. Результатом этой дружбы стали три здания в разном состоянии запустения, завещанные моему деду пожилым «хозяином трущоб» и ставшие впоследствии источником дохода для моей семьи. Моим источником дохода. Зарплаты отца в Нью-Йоркском университете, чеков бабушки за ТВ-сериалы и ее гонораров за мемуары, крохи от продаж студийного альбома моей матери (совершенно недооцененного) на сайте CDBaby.com, не хватало, чтобы прокормить нас.

– На всякий случай, говорить «хозяин трущоб» некорректно, – ехидно заметила я родителям после того, как они объяснили мне все это в студенческие годы: не потому, что это неэтично, а потому, что мне просто хотелось пристыдить их за что-нибудь.

– Тихо, тихо, здесь никого нет, а я больше нигде не стала бы так говорить, – сказала мама.

– Вообще-то так его называл твой дед, – добавил отец.

У старика не было ближайших родственников. Он отдалился от всех. Печальная история, но она обогатила нас. Моя