Колчак понимал, что старик говорит сущую правду. Он уже успел в этом убедиться лично, соприкоснувшись кое с кем из видных особ, прибывших из Екатеринбурга. Колчак был доволен, что Кокшаров был прежним твердостью своего характера и в их отношениях сохранилась дружеская искренность.

Колчак, заложив руки за спину, энергично ходил по кабинету, иногда замедляя шаги, будто сдерживал привычную стремительность походки. Он в форме генерала. На офицерской гимнастерке на груди Георгиевский крест. Галифе вправлены в хромовые сапоги.

Кокшаров сидел в кресле. Он в форме адмирала и на груди у него тоже Георгиевский крест, полученный за доблестную храбрость команды, вверенного ему корабля, в трагическом для русского флота бою при Цусиме.

Сейчас собеседникам хотелось говорить только о том, что могло их волновать в момент, когда на просторах необъятной России продолжал бушевать ураган гражданской войны. Но от полного доверия друг к другу их все же удерживала осторожность. Оба понимали, что гражданская война могла у каждого изменить суждения, несмотря на то, что сильна закалка кастовой флотской дисциплины. Не исключалась возможность иных умозаключений, ибо непредвиденные ими революционные чрезвычайные обстоятельства заставляли по-новому думать, анализировать прошлое, принимать решения, часто идущие вразрез с привычными сословными убеждениями.

— Владимир Петрович, все рассказанное за обедом для меня ценно тем, что убедило меня в правдивости моих личных заключений. Но, к сожалению, это уже печальное прошлое. Урал во власти большевиков. Мне бы хотелось услышать ваши свежие впечатления об Омске. На новый глаз все кажется иным. Но прошу говорить со мной не как с Колчаком, обличенным верховной властью на территории Сибири, а как с Александром Васильевичем, которому вы неизменно оказывали ваше необычно ценное для меня уважение.

— Александр Васильевич, я охотно выскажу свои еще очень поверхностные наблюдения, ибо они меня чрезвычайно волнуют. Но, естественно, с оговоркой считать их моим личным мнением.

— Это великолепно. Честно говоря, давно не слышал от окружающих искреннего личного мнения. Меня чаще заставляют выслушивать декларативные вещания, которым, по сути дела, ей-богу, грош цена. Вам повезло в Омске.

— Чем?

— Что живете в доме Кошечкина.

— Помогла случайность.

— Я знаю подробности. Иногда моя разведка бывает близка к истине. Кошечкин в Омске довольно загадочная фигура. Он, как черт от ладана, сторонится политики, но со всех сторон окружает себя дельными и бездельными политиками, а поэтому в курсе всего происходящего лучше меня. Вы, конечно, уже убедились, что в его доме встречаются самые несовместимые по враждебности политические группировки, находя между собой полную совместимость за его застольем. Наверняка кое с кем уже встречались.

— Встречался. Но от встреч с политическими краснобаями скорей сожалею. Все слышанное от них не ново и успело набить оскомину. Все рецепты — кому из сословий принадлежит право спасать Россию от большевиков. За некоторые рецепты просто хочется бить по физиономии. Все предрекают нужное только им будущее России без большевиков, а от реальных возможностей для достижения своих чаяний увиливают. Но несмотря на все, у меня уже есть впечатление об омской политический ситуации, благодаря соприкосновению с реальностью окружающей меня людской жизни.

— Я слушаю, Владимир Петрович.

— Александр Васильевич, почему до сих пор нет вашего приказа о высылке из пределов Омска беженцев, отягчающих споим присутствием его и без того хаотическое состояние? Я говорю о беженцах-обывателях. Имейте в виду, что к числу их можно отнести и меня, ибо благодаря физической немощи я легко могу стать обывателем. Итак, о беженцах-обывателях. Я сожалею о их несчастье, сам в таком же положении. Но уверяю вас, что среди них есть люди, утратившие стойкость разума и души. Они утеряли вконец достоинства патриотов, превращаясь в бессмысленное сборище, способное питаться слухами, а, благодаря бездумному их восприятию, они становятся угрожающими сеятелями паники.

Прошу мне верить, Александр Васильевич, в Омске симптомы паники, которую мне так недавно пришлось пережить на Урале, начиная с Екатеринбурга. Паника — страшная особа. У нее способность забираться в стойкие сознания. А что произойдет, если паника проникнет в ряды армии, а ведь в ней уже есть случаи перехода к красным.

Кокшаров замолчал, раскуривая новую папиросу.

— Я вас слушаю, Владимир Петрович.

— О неблагополучии в армии вы, конечно, знаете. Но обывательская паника может привести ее к развалу психологическому, положение на фронте нестабильно.

Политические группировки в маскараде омского единства заняты главным образом только тем, что, угождая взаимным мещанским чаяниям, развенчивают идеи борьбы с большевиками. Обыватель хочет знать правду, чтобы верить, что возглавляемое вами правительство выполнит все взятые на себя обязательства по освобождению России от власти большевиков.

Сибирь велика, гоните лишних из Омска, гоните на фронт офицерство, свившее себе кормушки при штабах, министерствах, при иностранных миссиях, этих, прости меня господи, привязавшихся к нам прихлебателей.

Колчак довольно рассмеялся.

— За характеристику иностранных миссий говорю спасибо, хотя, благодаря им, я олицетворяю здесь власть.

— Прошу простить за свою чрезмерную, граничащую с бестактностью откровенность. Но наша долгая дружба на флоте дает мне на это право.

— Говорите со всей откровенностью.

— Я знаю вас, Александр Васильевич, как сильную личность. Вам не занимать воли. Так почему именно сейчас вы стараетесь стоять в стороне всего происходящего вокруг вас, на фронтах, на просторах Сибири? Почему не наведете нужный вам порядок как главнокомандующего армий и верховного правителя? Почему не стукнете кулаком? А ведь стукнуть все равно придется, уверяю вас, адмирал Колчак. Вот, пожалуй, и все. Я поделился, повторяю, личными впечатлениями с примесью обычной для меня старческой злости. А я зол. Зол главным образом на себя, что всю прожитую жизнь убаюкивал себя достоинствами своего сословия, но революция убедила меня в банкротстве этого сословия.

— Все сказанное вами почти истина. Мне кажется Владимир Петрович, что вам не совсем понятно мое положение в Сибири. Это естественно. Вы знаете меня как человека с волей, упорством, знанием и опытом моряка. Но уверен, простите за такую категоричность, вам совсем непонятно, почему именно мне вздумалось стать политиком. Вы знаете, что я подвержен тщеславию.

Кокшаров улыбнулся.

— Видите, говорю правду. Как говорится, из песни слова не выкинешь.

— Прошу мне верить. Любя величие России, сознавая обреченность монархии, я не был против Февральской революции до тех пор, пока не убедился, что страна сжималась в руках Временного правительства — пронырливых, бесчестных и бездарных политиков, худшим олицетворением которых был Керенский.

Кокшаров видел возбуждение Колчака, непрерывное потирание рук и жалел, что опрометчиво начал беседу.