– Я не могу в этом участвовать. Это не моя война. Это не моя земля.

– Ты посадил дерево, и теперь это твоя земля. Ты борешься за справедливость, значит, это твоя война. Мы идем провожать нашего брата. Пусть он тебя увидит. Пусть знает, что Россия вместе с нами в нашей борьбе.

– Ты настаиваешь, я пойду, – сказал Торобов, испытывая мучительное сомнение. Было неправедно провожать героя на смерть, а самому оставаться на безопасном расстоянии от смерти. «Но неизвестно, – подумал он, – как велико это расстояние».

В стороне от города, на пустынном берегу, стояли машины. У воды, едва различимые, темнели люди. Хабаб и Торобов подошли. Несколько автоматчиков в масках дали им пройти. Мулла, в мучнистых одеждах, в белой чалме, поклонился Хабабу и Торобову. Маленькая женщина, вся в черном, держала за руку высокого молодого мужчину. Его лицо в лучах фонаря отливало медью, жарко и огненно сверкали глаза, безмолвно шевелились узкие губы. Металлическая лодка уткнулась носом в песок. За кормой темнел мотор, а на носу горбился тюк, обмотанный клейкой лентой. Море светилось, среди фиолетовых волн пробегали длинные млечные зарницы. Катились вместе с волнами к берегу, словно прозрачные духи бежали по волнам, а потом отталкивались и взлетали, а их место занимали другие, светящиеся и бесплотные. Далеко, во мгле то появлялись, то пропадали огни катеров, желтые, как капельки жира.

– Сабил, это наш брат Леонид из России. Он расскажет русским о нашей борьбе, о ХАМАС, о твоем подвиге, чтобы о нем узнала вся земля, друзья восхитились, а враги содрогнулись.

Огненные глаза Сабила скользнули по Торобову и пробежали мимо, словно не заметили. А Торобов вновь испытал мучительную неуместность, желание повернуться и уйти. Заставил себя остаться, повторяя: «Это ты!» Млечные духи вод окружали их голубоватым свечением, взмахивали прозрачными рукавами, словно прощались. Море шелестело, гудело, словно в его глубине играла таинственная музыка.

Женщина в черном, мать Сабила, не выпускала руку сына, тянула его прочь от моря, от погребальной музыки, белых призраков, далеких желтых огней.

– Сабил, мой сыночек. Зачем я тебя родила? Зачем тебя у меня отнимают? Сначала Табиб, а теперь и ты. Возьми меня в лодку! Возьми меня с собой на небо! Не хочу я жить без тебя на земле!

– Мама, мама, – Сабил прижимал к себе хрупкое тело матери, – зачем ты плачешь? Ты радуйся, смейся! Я скоро увижу Табиба, мы обнимемся с ним по-братски. Я расскажу ему, как мы жили без него, как часто его вспоминали, как ты любишь его. Мы станем ждать тебя и встретим и снова будем вместе. Там не будет войны, там не будет голода. Там будут цветы, чудесные птицы, о которых ты нам рассказывала в детстве. Мама, не плачь!

– Сабил, сыночек! – Она вздрагивала худыми плечами, сын обнимал ее хрупкое тело, которое когда-то его породило, вскормило, а теперь сотрясалось от горя.

– Пора, – сказал Хабаб, посмотрев на часы, полыхнувшие фосфором на запястье. – Через полчаса на катерах смена караула. Они перестают наблюдать за морем. К ним можно незаметно подобраться. – Он осторожно обнял за плечи плачущую женщину. – Отпусти его, Забиба. Ты мать героев. Тебя выбрал Аллах, и ты самая счастливая из матерей.

«Это ты!» – повторял беззвучно Торобов. Чувствовал, что Кто-то Всемогущий и Всеведающий привел его на берег моря, поставил среди измученного непокоренного народа, соединил его душу с рыданием матери, огненным предсмертным взором сына. Бойцы в черных масках безмолвно стояли, сквозь прорези смотрели немигающие глаза.

– Время молиться, – сказал Хабаб.

Все сошлись, встали на молитву.

Мулла неразборчиво, стенающим голосом, запел, зарыдал, и его певучая горестная мольба была подобна гудящим волнам, которые выплескивали на молящихся бестелесные сполохи света.

Молча стояли, боясь шевельнуться. Бойцы по очереди подходили к Сабилу, обнимались, и в этих братских объятиях была нерасторжимая любовь, единая доля, знание, что разлука будет недолгой. Торобов, не приближаясь, низко поклонился Сабилу, и тот слабо кивнул.

– Пора, – сказал Хабаб, снова взглянув на часы. Прижал к себе хрупкую женщину, не пуская к сыну.

Сабил подошел к лодке, навалился грудью на нос. Столкнул в воду, замочив ноги. Перевалился через борт и встал. Лодка медленно отплывала, он стоял, высокий, худой, окруженный духами моря. Казалось, духи медленно отводят лодку от берега.

– Аллах Акбар! – крикнул Сабил, воздев кулак.

– Аллах Акбар! – откликнулись те, кто остался.

Взревел мотор, лодка, развернувшись, оставляя зеленоватую дугу, ушла в темноту. Звук мотора стих. Только шлепали и стучали о берег волны и слышались женские всхлипы.

Они стояли на мокром песке. К их ногам бежали волны, блестящие, как черная слюда. Блуждали над морем духи вод. Желтели у горизонта огни катеров.

Торобов чувствовал, как в темном сыром пространстве движется лодка и мученик ведет ее к смерти. Торобов видел лодку не глазами, а страдающим сердцем, в котором дышала мольба, росло ожидание чуда. Вера в то, что чудесным образом мир, попавший в жестокий завиток нескончаемых бед и несчастий, в непрерывную череду убийств и насилий, – мир вдруг очнется, двинется вспять и благая сила не даст сомкнуться контактам взрывателя, не даст сомкнуться контактам жуткого взрывного устройства, которым заминирован мир.

Призраки света, летучие духи вод сложатся в лунную дорожку, и на ней появится темная лодка, и в лодке два брата, любящие, смеющиеся, выйдут на берег и обнимут мать. И он, Торобов, вымолив их жизни, обнимет обоих.

У горизонта полыхнула тихая вспышка. Через минуту прилетел слабый звук, будто палкой ударили в таз. Замерцали колючие трассы, застучали пунктиры пулеметов. Огонь над морем стал разгораться, как уголь, на который дул ветер. Скользили лучи далеких прожекторов. Мать, воздев руки, рыдала.

Хабаб обнял ее и сказал:

– Радуйся, твой сын в раю.

Все двинулись от моря к машинам.

В отеле Торобов лежал без света, слыша, как шумит море. Тихо звенели окна, словно снаружи билась о стекло невидимая бабочка, силилась влететь. Он засыпал, просыпался, лежал в полусне. К нему подступали галлюцинации. Мерещилась громадная раковина, свернутая в спираль, в которой обитает моллюск, пульсирует, кровоточит, отекает слизью и кровью. Его выдавливает из раковины, вываливаются один за другим липкие сгустки, комья слизи, красная скользкая мякоть. Один сгусток давит другой, мнет третий, слипается с четвертым. Война выползает из раковины, как слепое жуткое месиво. Красный след пролег по Ливии, волдырями покрылся Ирак, в огненных язвах Сирия. Русские самолеты утюжат базы в Алеппо. Французские штурмовики пикируют на мечети Мосула. Американцы с воздуха взрывают дома в Латакии. Турецкие танки рвутся к курдским селениям. Саудиты готовят войска для вторжения. Иранские «стражи» воюют под Хомсом. Хизбалла атакует в Дирайе. Йемен громит саудитов. Эмираты бросают в бой спецназ. Все против всех. Племя на племя. Страна на страну. Моллюск войны становится все огромней. Всплывают в океанах подводные лодки. Авианосцы выпаривают Средиземное море. Крылатые ракеты летят с других континентов. Моллюск войны разбухает, наливается кровью. А в храме, где он днем молился, тихо догорает свеча, крыло ангела голубое, как крыло улетевшей сойки.