– И где он теперь, Фарук?

– Сегодня утром он покинул Газу через туннель и сказал, что отправляется в Багдад. Там его ждут дела. Мы сидели с ним за этим же столом, где сидим с тобой. Он жил в том же номере, где теперь живешь ты.

– Он сказал, что отправляется в Ирак? Для него это большой риск.

– Сказал, что едет в Багдад.

Торобов почувствовал едва ощутимый ветерок, пробежавший у виска. Быть может, это была тень Фарука. Они разминулись на час или два. И в те минуты, когда Торобов лежал в пластмассовом ковчеге, и его всасывало черное жерло, и трос протягивал его сквозь толщу земли, рядом, в соседнем туннеле, двигался другой пластмассовый гроб, в котором лежал Фарук. Господь развел две их жизни, чтобы они еще пожили порознь, не истребили друг друга.

– Что ж, наша встреча с Фаруком не состоялась в Газе. Буду искать его в Ираке. Завтра опять уползу от тебя червяком.

– Поживи день у нас, брат Леонид. Поговорим по душам.

– День поживу, – ответил Торобов, провожая Хабаба. Видел, как его машина с выключенными фарами нырнула во тьму.

Остался один в темном номере, где недавно находился тот, кого он должен убить. Тот словно знал об этом, играл, заманивал, каждый раз ускользал, оставляя легкий ветерок убегающей тени.

Торобов лег на кровать, где еще утром лежал Фарук Низар. Слушал, как за темными окнами ухает море. Удары следовали бесконечной чередой. Каждый оставлял в груди вмятину, словно мостили грудь булыжниками, погребая его под каменной толщей. Он испытывал тяжесть, одиночество, оторванность от родного мира, из которого его вырвали и перенесли в чужие земли, под чужое небо, окружили чужими народами, чужим языком. И, зная этот язык, зная историю и нравы народов, он был отделен от волшебных упоительных звуков: «Мороз и солнце, день чудесный», «В полдневный жар в долине Дагестана», «Утреет. С Богом! По домам! Позвякивают колокольцы», «Есть женщины, сырой земле родные, и каждый шаг их гулкое рыданье», «В пряже солнечных дней время выткало нить».

Он беззвучно шептал стихи, и от этого становилось еще больней, одиночество казалось тягостней. Не было той, кому он мог прочитать стихи и увидеть, как от чудесных созвучий туманятся любимые глаза. Не с кем было поделиться воспоминаниями и рассказать о бабушкином ковре с рукодельными, шелком шитыми маками. Не с кем было восхититься мамиными акварелями, которые она раскладывала на полу, и они всей семьей любовались золотыми деревьями, отраженными в темных прудах. Некому было поведать о той теплой душистой ночи, когда с женой ночевали в стогах на берегу Оки и рядом ходило ночное стадо, раздавались вздохи, бульканье речной воды, похлопывание бича. Воспоминания плавали, как туманы, он блуждал в них, и некого было окликнуть.

Одиночество было невыносимо. Его забросили в этот мир из неведомых, потусторонних пространств и затворили за ним дверь. Обратно не было хода. Он был закупорен, обречен маяться среди бесконечных войн, необъяснимых раздоров, неисчислимых злодеяний. Являлся их воплощением, увеличивая людские страдания.

За окнами было темно, море мерно рокотало, туманились у горизонта огни катеров.

Утром он проснулся от солнца. По стенам бежали бесчисленные огни, словно на зеркальный шар падал луч, наполняя комнату летучими отсветами. Море голубое, солнечное, усыпанное вспышками, бессчетными звездами, вздыхало, шелестело, просилось к нему в номер, залетало летучими отражениями.

Хабаб появился в дверях, бодрый, горбоносый, с черной гривой волос, в которых все еще играл ветер.

– Брат Леонид, внизу, в холле, меня ждут наши братья, которые недавно освободились из израильских тюрем. Я проведу с ними беседу, а потом буду только с тобой.

Они спустились в холл, где за длинным столом сидело несколько мужчин и одна женщина. Все они, в темных одеждах, с утомленными лицами и тревожными глазами, казались обугленными, обгорелыми. Их посыпал пепел жестокого пожара, в котором сгорели их дома, а они, чудом спасенные, все еще слышали треск падающих в огне перекрытий.

Хабаб уселся за стол, посадил рядом с собой Торобова.

– Братья, вы хотели встретиться со мной. Хотели получить в Газе работу. Я выслушаю вас. Пусть каждый расскажет о себе и назовет работу, которую хотел бы выполнять.

Первым заговорил изможденный старик с голым черепом, на котором, как мох на камне, темнели болезненные коричневые пятна.

– Меня зовут Дабир Оби. Я историк, профессор. Преподавал в университете в Рамалле. У меня много научных работ. Мои работы по истории Палестины переведены на английский язык.

– За что попал в тюрьму, брат Дабир?

– Прочитал лекцию о ханаанских народах, которых истребили евреи, захватывая «обетованную землю». Рассказал студентам, как пленных хананеев бросали в ямы с известью, клали под железные пилы и дробили кости молотками. Я выдвинул теорию, что народ Палестины образовался от смешения арабов и хананеев. И гонения Израиля продолжаются со времен Ветхого Завета. Меня арестовали прямо в университете, и я провел в тюрьме десять лет.

– Сочувствую тебе, брат Дабир. Какую работу ты хотел бы выполнять?

– В тюрьме я написал книгу по истории Палестины. Я писал ее карандашом на листках, которые мне выдавали охранники. Когда меня выпускали из тюрьмы, начальник у меня на глазах разорвал всю книгу и сжег обрывки. Я смотрел, как сгорает моя книга, и у меня случился инфаркт. Теперь я хотел бы по памяти восстановить мою книгу.

– Ты можешь преподавать в университете Газы. Читай лекции по истории Палестины и восстанавливай свою книгу.

– Спасибо, брат Хабаб. – Старик закрыл лицо костлявыми руками, а когда убрал руки, его глаза были полны слез.

Вторым говорил седовласый мужчина с беззубым ртом и запавшими щеками.

– Я Сабиг Магжун. Просидел в тюрьме восемь лет, из них три года в одиночной камере.

– За что тебя арестовали, брат Сабиг?

– У меня дома нашли автомат. Жена спрятала его в шкаф, где хранились простыни, но они все равно нашли. Когда я был ребенком, только начал ходить, я кинул в израильского солдата щепку, и он избил меня. Когда я подрос, я кидал камни в израильские танки. Танкисты поймали меня и сломали руку. Когда я вырос, я взял автомат и за это попал в тюрьму, где мне выбили все зубы. Теперь я хочу получить гранатомет и сражаться с израильской армией. – Человек говорил, шамкая беззубым ртом, но глаза его полыхали фиолетовым огнем, как два ненавидящих факела.

– Хорошо, брат Сабиг. Ты отдохни, подлечись, а потом мы определим тебя в боевое подразделение.

Третьим говорил худой человек с измученным лицом, на котором топорщились брови, дергались губы, смотрели круглые, как у испуганной птицы, глаза.

– Я – Хаббан Ибатулла, журналист. Написал листовку, где предвещал день, когда отряды ХАМАС пройдут по улицам Иерусалима и помолятся в мечети Аль-Акса. Меня арестовали и мучили. Засунули пальцы правой руки в дверь и раздробили. Я не могу печатать на компьютере мои статьи. Но я могу работать на радио и воспевать тот день, когда отряды ХАМАС пройдут по Иерусалиму и помолятся в мечети Аль-Акса.