ли дорисовывать Юг (по которому, как по мне, все равно не пройти), то ли вчерне срисовывать северную гряду, чтобы показать брату оба берега, а всерьез чертить только тот, где легче пробраться?

Рабочая комната, как всегда в погожее утро, была заполнена прозрачным рассеянным светом. Если открыть пару дверей, то сюда будет долетать полоса утреннего солнца из окна над входной дверью; а так доставало света, отраженного Горой и заливом. Светло, и глаза не режет. Для моей работы – лучше не придумаешь, не то что вечером, когда лучи шпарят прямо в глаза, пока солнце не закатится за Гору. И тогда надо держать ухо востро, потому что сначала-то солнце прячется за один из южных отрогов, и только глаза привыкнут к мягкому свету белого фонаря – и вдруг бац! – между телом Горы и отрогом снова стреляет солнечный свет.

Утром же сюрпризов не бывает. Ну, пасмурно – засветишь фонарь. Просветлело – погасишь. Так что я стоял, задумчиво глядя на стол, над которым между стеклами лежала защищенная карта. Вечером я закачу фонарик под стекла и буду работать на просвет. Сейчас можно держать вчерне сделанную копию рядом, сбоку и рисовать вприглядку. Но…

Я моргнул. Учиться у Петеана. Чему он еще научит. Стоять прямо, смотреть всем собой. И что я еще могу увидеть там, где было все привычно и усвоено? Я не хочу никаких приключений и изменений.

– Не хочу, – жалобно сказал я вслух, глядя, как над белым прямоугольником растянутой части карты поднимается прозрачное мерцание. Обрывистые берега южного мыса, резко обрезанные краем карты склоны Горы, цепочки цифр – глубины? – по заливу и объемный, многоцветный, испещренный пиктограммами, пронизанный внутренними структурами, увешанный, как праздничными шарами и флагами, вынесенными вверх пометками и комментариями – Мост. То есть примерно треть Моста и южный въезд. Там, где карта была свернута в рулон, прозрачное объемное видение комкалось и втягивалось под свернутую бумагу.

Я молча обошел карту, ткнул пальцем в первое попавшееся облачко комментариев, привязанное прозрачной нитью к глубинам Первой Арки.

Облачко приподнялось, раздулось, надпись увеличилась.

Вторая опреснительная станция, основное питание – внутренняя турбина 1А, дополнительное питание – сквозная энерголента 2-го уровня, аварийное питание не предусмотрено.

Я отошел. Облачко уменьшилось и затерялось в мареве себе подобных. Я постоял перед картой еще некоторое – боюсь, непозволительно большое – время и кинулся к ящикам. У меня лежала еще стопка университетских карт, уже откопированных – последние, еще не возвращенные в основной архив.

Я почти успел воспрянуть духом, но пятая и небольшая, изорванная седьмая карты подтвердили мои опасения. Не только защищенная королевская карта. На обычных, рабочих картах тоже были – бывали. Существовали. Могли быть где угодно. В любой из уже откопированных мной со всем тщанием карт могли быть дополнительные, видимые только магическим зрением слои. Или просто пометки.

Какая разница.

Любая из сделанных мной копий могла оказаться неполной.

Любая.

Я вытащил ламинированные копии тех университетских карт, на которых были магические пометки, и переложил их на полку неоконченного вместе с оригиналами. Перебрал все оригиналы, которые вообще были у меня дома. В какой-то момент понял, что не вижу ничего над королевской картой и это значит, что… Значит, что все надо перебирать заново, по крайней мере с той карты, на которой была последняя найденная мной невидимая пометка (это была подпись «все наврано!» с полустершимся росчерком). Не смог заново рассмотреть видение над королевской картой; сбегал попить кофе, смог, перебрал все еще раз, косясь на прозрачный силуэт Моста над столом. Отсортировал те оригиналы, на которых не было никаких сюрпризов. И вдруг сообразил, что все равно, возможно, вижу не все. В полутемной комнате (солнце давно закатилось за Гору) единственным светлым пятном был реющий над столом цветной мираж. Я вскочил и побежал.

Хоть как-то я взял себя в руки уже перед Петеановой дверью. Несколько раз вздохнул, выдохнул и позвонил в колокольчик. Прошлый раз я был тут с братом и старыми капитанами, по их делу. А сейчас – сам и по своему. Если бы не Петеан, я бы так и не узнал, что моя работа имеет ужасный изъян. Может, мне и было бы спокойнее не знать. Но всю жизнь вкладывать душу в профанации? Ну нет.

Шаги послышались довольно быстро, но дверь не отворилась. Что-то брякнуло. Раздалось сердитое бормотание, металлический лязг. Еще несколько ударов, будто кто-то стучал по двери изнутри. Опять лязгнул металл, опять приглушенный голос, щелчок, лязганье – наконец дверь отворилась.

Передо мной стояла нахмуренная Локи. Ее освещал снизу фонарь, подвешенный в длинной сетке через шею. К правой руке ее был примотан черным кожаным ремешком острый железный штырь, а к левой – плоскогубцы за одну из ручек. Локи зацепила плоскогубцами сетку, в которой висел фонарь, и протянула его в мою сторону.

– Слушай, я тебя где-то видела, но не помню где, – сказала она, не делая ни малейшего движения, чтобы впустить меня в дом.

Я набрал в грудь воздуха и начал привычно объяснять свои обстоятельства, как вдруг сообразил, что она, кажется, имела в виду что-то неожиданно другое, и запнулся. Она воспользовалась паузой:

– Ничего подобного. Я отлично помню твое лицо и твои кудряшки. Но не помню, при каких обстоятельствах я тебя видела. У меня было… несколько сложных дней. Так где мы виделись?

КУДРЯШКИ?!

Так. Хорошо. Это потом.

– Ну, мы с капитанами приходили как раз тогда, когда у тебя культи воспалились. И меня доктор позвал помогать, когда тебя лечил. Хотя этого ты как раз, наверное, не помнишь. А! Мы еще с Петеаном обсуждали, какие тебе лекарства доктор оставил, ты уже в себе была и вот тогда точно могла меня видеть.

– А, точно, – она улыбнулась и посторонилась, – Петеан придет, наверное, уже скоро. Заходи, подождешь, заодно я тебя использую чайник раскочегарить.

Я зашел, занялся чайником на крошечной Петеановой кухне. Локи гремела чем-то в коридоре. Я пытался вспомнить, что она мне только что сказала обо мне – что помнит мое лицо. И еще что-то. Вылетело. Ну, разумеется, вылетело, я-то не нулевой восприимчивости к магии. Но. То есть ее можно было бы – будь у нее руки, – можно было бы попросить нарисовать мой портрет, например. И никто бы не запоминал этот портрет. Что она сказала, кроме лица, что-то очень смешное? Нет, не помню. А кстати, еще большой вопрос, не благо ли для меня, что этого никто не помнит. Может, у меня борода клочками – в мои годы явно на лице уже должно что-то расти. Или нос в пупырышках. Что-то неожиданное и смешное, но не унизительное. Ну и ладно. Пусть она за меня знает.

Локи вошла,