Мать перевела мутный взгляд с директора на Тони, потом снова на директора.

«Что нужно этой в моей кухне?» — спросила она, и инспектриса со своей неизменной улыбкой тотчас появилась в дверях.

«Я только сварю нам по чашечке кофе, фру Хансен, — бодро произнесла она, — и дело пойдет веселей».

«Ах, вот как, — пробормотала мать, глядя на нее бессмысленным взглядом. — Что ж это за дело, черт побери, которое пойдет веселей? У тебя есть закурить, Тони? — И, обращаясь к директору, пояснила: — Это мой сын, Тони. Тони Малыш».

«Да, но послушайте, фру Хансен, Тони очень хорошо вел себя у нас, однако ему необходимо жить в городе и посещать специальную школу, которой у нас нет. Поэтому мы нашли для него такую школу и место в молодежном общежитии и считаем, что так мы самым простым и естественным образом поможем ему стать нормальным членом общества, какими, не правда ли, фру Хансен, мы все по возможности должны быть».

Вошла инспектриса, неся на подносе кофейник и чашки. Чашки она специально выбрала старые, щербатые, решив, что они как раз подойдут для такого случая, хотя новые, для гостей, стояли рядом, в том же шкафу на кухне. И ей, черт бы ее побрал, следовало бы догадаться, что их-то и надо было взять.

Мать тупо смотрела на щербатые чашки, а инспектриса ободряюще улыбалась.

«Нам так хочется помочь вам, фру Хансен».

Директор, гремя ложечкой, размешивал сахар.

«Да, конечно, фру Хансен, речь идет о том, как лучше всего помочь Тони. Вы ведь одобряете эту идею с общежитием?»

«Не знаю, — сказала она. — Надоело мне все это душеспасание! — И немного погодя, пока директор и инспектриса еще удивленно переглядывались, добавила: — У меня вообще-то и скатерть есть, можно было б постелить».

Так он оказался в молодежном общежитии в Бёгелю.

Тьёрнехой, Эгелунд, Бёгелю. А потом, возможно, были бы Росенлю, Гранпарк или Бамбусвенге.

Впрочем, в Бёгелю было хорошо, собственно, это было самое лучшее место из всех, которые он сменил, и директор там, гад такой, ничего был старикан. Он называл их редкостным сборищем болванов за то, что они никак не перестанут делать глупости. Возможно, он был по-своему прав, только что поделаешь, в Бёгелю был Стин, и ему понадобился четвертый партнер для игры. И Тони пошел за ним и выучился угонять и водить машины. И была скорость, и блестящие от осеннего дождя дороги, и возбуждение, от которого сосало под ложечкой. А иногда по вечерам они мирно сидели в общежитии, смотрели телевизор, пили кофе, и старик показывал свои слайды. Случалось, он и к матери выбирался. Но самым главным для него оставался Стин, который своим хриплым, ломающимся голосом говорил: «Ну что, покатаемся вечерком?»

А потом наступил вечерок, когда они случайно сбили того типа. Он лежал на шоссе и истекал кровью, и, откуда ни возьмись, набежала куча народу, тут уж не смоешься. Вот так все и произошло. За ним приехали, и директор объявил, что его переводят в интернат и, конечно же, он сам во всем виноват. И ворчливо добавил, что, во всяком случае, будет рад, если по возвращении в город Тони заглянет к нему. На какое-то короткое мгновение Тони пожалел, что оказался таким болваном.

Потом его увезли. Его увозили все дальше и дальше, а черные птицы с криками носились над бескрайними белыми полями.

Тогда стояла зима, и прошло много времени, прежде чем золотой мальчик Клэс обратил на него внимание. Но теперь это случилось. И вот он сидит на постели Клэса, подложив под спину его подушку, у него пиво и сигареты, он закуривает вслед за остальными, вслед за остальными подносит к губам бутылку и, когда они смеются, смеется вместе с ними. Все, как и должно быть.

3

На улице моросило.

Он стоял у окна, смотрел на дождь и слышал, как за спиной Улла шелестит газетой, а малышка громко стучит кубиком по полу. Сперва он пробовал не замечать шума, но потом не выдержал. В конце-то концов, разве нельзя играть как-нибудь по-другому? Он подошел к девочке, сел перед ней на корточки и попросил кубик.

— Нет, — сказала она, обнажив свои малюсенькие, влажные зубки. — Лена играет.

— Дай папе кубик, — попросил он. — Я потом отдам.

Девочка покачала головой и спрятала кубик за спину, а он, улыбаясь, протянул руку.

— Нет.

Он поднялся и, все больше раздражаясь, вернулся к окну. Секунду за его спиной было тихо, потом снова послышались ритмичные удары, сначала неуверенные и осторожные, а потом все более резкие и громкие.

Его охватило желание броситься к дочке и отобрать кубик, но он заставил себя остаться на месте.

— Улла, пусть она прекратит, — попросил он.

— Она что, в самом деле так тебе мешает?

— Да, мешает.

Он заметил, что она повернулась на стуле и взглянула на малышку.

— Оставь свой кубик, Лена, папа нервничает.

Девочка послушно положила кубик.

— Нервничает, — довольно повторила она и поползла за другой игрушкой. — Нервничает.

— Зачем говорить ребенку такие глупости?

— Ну, я не знаю. А разве ты не нервничаешь?

Ему не хотелось ссориться с ней: обычно они и не ссорились. Вернее, он не ссорился. Когда ей нужно было выговориться, он молча слушал и старался не принимать ее слова близко к сердцу. В последнее время поводы для сор возникали все чаще, но он считал унизительным ссориться с Уллой, точно так же, как считал глупым раздражаться из-за ребенка.

Он по-прежнему стоял лицом к окну и размышлял о том, что в его жизни что-то разладилось, пошло наперекосяк и неизвестно, каким образом все поправить. Думал он и том, что, наверное, следовало бы разыскать Макса и поговорить о вечерней телепрограмме. И о странном поступке Бьёрна, решившего собрать гостей как раз в день его дежурства.

— Во всяком случае, вечеринки на воздухе в этом году не будет, — сказал он, глядя в окно и вспоминая, как раньше они устраивали такие встречи. В саду у Бьёрна, у Макса, да и у них с Уллой.