– Амара?

Она смотрела в пустоту.

– Амара?

Моя проводница покачала головой.

– Что сказал баклер?

Она бросила на меня взгляд, в котором сквозила печаль.

– Он сказал, что над тобой вьется проклятие и тебя скоро убьют, и даже если ты останешься жив, прольется немало крови. Он посоветовал мне тебя оставить, если я хочу жить. Да, и он подтвердил – ты крейн.

– Что такое «крейн», Амара?

– Человек с лишней душой.

Нас уложили спать под фургон, постелив на траву какой-то ветоши и выдав лоскутное одеяло, набитое, судя по шороху, чем-то вроде сена. Я думал уйти спать в шарабан, но Амара резонно сказала, что там не вытянешь ног, а значит, наутро коленкам будет невесело. Я ей поверил, у нее был опыт. Бок мой грела та самая любопытная псяка; после окрика баклера она совершенно успокоилась и даже преисполнилась некой ко мне симпатии. Ну, я ее понимал: она видела мою скорую смерть или несчастья и сочувствовала – она могла бы даже поделиться своими блохами, но вот беда – собачьи блохи не приживаются на человеке. Это я знал точно, потому лежал спокойно и не дергался, когда псина остервенело чесалась, кажется, всеми четырьмя лапами. С другой стороны меня поджимала Амара Тани – и тело ее было горячим даже сквозь одежды, которые мы, естественно, не стали снимать.

Нехорошо мне было после всех мрачных предзнаменований. Хреново. Было бы чуть лучше, поясни Амара насчет крейна, но она отказалась это делать на ночь глядя. Над головой скрипели доски – обитатели фургона укладывались спать. Я думал, что проворочаюсь до утра, но уснул быстро, несмотря на все бугры и ямки, которые с непривычки ощущал телом. К счастью, Торнхелл был обучен спать на жестком. Я уснул, еще успев подумать, что сейчас весна и в лесу нет мух, комаров, мошек и прочих летающих гадов.

Мне приснился покойный дед Слава, отец матери. Он был чем-то недоволен и без конца выговаривал мне, тряся узловатым пальцем.

«Не отступай, не отступай!» – кричал он. Я недоуменно пятился, а он шел на меня и обвинял в трусости, будто я по меньшей мере из-за этой самой трусости собирался предать Родину. Потом видение поблекло, я узрел институт, свои молодые годы и неудавшийся брак с Наташей. Мы скандалили по семь-восемь раз на дню, и это была классическая иллюстрация полного несовпадения характеров, желаний и интеллекта. К счастью, у обоих хватило ума не обзаводиться детьми, а затем и развестись. Неведомая сила проволокла меня сквозь воспоминания, затем выдернула на улицу и вознесла, аки святого, ввысь, но, когда я задрал голову, в небе распахнулась черная дымная воронка, и меня засосало туда, в гудящую, орущую на тысячу голосов черноту, и закрутило там, замотыляло, а голоса слились в общий хор, и выкрикивали они хрипло и страстно одну только фразу:

«Отдай душу! Отдай душу! Отдай душу!»

На этой замечательной ноте меня разбудил истошный женский взвизг.

Я попытался вскочить, однако оказалось, что кто-то – ха, я могу угадать с первого раза, кто – заботливо подоткнул одеяло вокруг моей благородной персоны со всех сторон. С одеялом пришлось бороться несколько долгих секунд, в течение которых я окончательно проснулся и увидел над головой синее небо с кудрями облаков.

Рядом лежали шпага, шляпа и моя торба. Никаких следов брай, кроме отпечатков колес и черных проплешин от костров. Словно и не было никого. Ах да – одеяло и подстилку они нам оставили.

Амары нет – как и ее вещей. Брай забрали ее с собой, что ли? Похитили? Только зачем им рябая и беззубая девка?

Откуда донесся крик? Я прислушался. Тишина. Покрутил головой, увидел наш шарабан, рядом – стреноженных монастырских лошадок у дороги, по которой мы вчера прибыли.

Крик. Я ведь явственно слышал крик. Откуда? Ну не из сновидения же? Он точно был. Я напряг слух: давай, еще разок, ну же! И вновь – тишина.

– Амара? – Нет ответа. Я набрал воздуха в грудь и крикнул уже что было сил: – Амара!

О’кей, Гугл, что делать? Да ладно, чертово изобретение Брина, молчи, я знаю, ты ничем не поможешь.

Я прислушался снова. Откуда-то доносился сапожнически грубый мат. Причем в женском исполнении. Различить слова было трудно, но это совершенно точно мат, вот с этим ошибки никак быть не может. Женский голос выкрикивает самые грубые ругательства. Само по себе уже настораживает.

Я оголил клинок шпаги и начал двигаться в ту сторону, откуда доносилась брань. Вломился в подлесок, в кусты шиповника, злые, колючие, как кошачьи когти, оцарапал щеку, руки, сгоряча рубанул шпагой ветви. Кромка лезвия была заточена как бритва. Потом увидел, что сбоку вьется малоприметная тропка, которую не заметил спросонья, и прорубился к ней. Во рту ощущался ужасный привкус. Полкоролевства… то есть пол-империи – за зубную щетку. А вторую половину я отдам за чашку горячего крепкого кофе, лучше всего – капучино.

Ладонь вспотела на эфесе. Я двигался по тропке, больше не издавая призывных кличей. Инстинкты подсказали – лучше себя не выдавать.

Впереди наметился просвет, брызнули в глаза солнечные искры. Я замер у края прогалины, на высоком речном берегу, заслоняясь ладонью от солнца. Река была довольно широкая, другой – низкий – ее берег был покрыт кустарником и лесом, и тянулся этот лес, подернутый утренней дымкой, насколько хватало глаз.

Действие на берегу было в самом разгаре. Группа оборвышей взяла женщину в круг и, глумясь, перебрасывала ее друг другу, как манекен. За пару секунд наблюдения я отметил, что женщина абсолютно нага – такой вот факт! На мраморнобелой, не знавшей загара коже играли солнечные лучики. И еще она была блондинка, ну этого я не заметить никак не мог, блондинка как сверху, так и снизу, причем я успел отметить, что блондинка натуральная, цвет ее волос имел глубину и даже небольшой охристый оттенок, но это уже детали.

Амара!

Она выглядела разъяренной, не растерянной – разъяренной. Это из ее уст вылетали грубейшие ругательства. Она не владела ситуацией и знала, что сейчас произойдет, но именно изнасилование и глумеж ее не пугали – пугало и злило ее то, что она не может противостоять уродам – она была как манекен, брыкающийся, матерящийся манекен, с которым могли сделать что угодно.

Я придержал порыв выметнуться из кустов борзым кабанчиком. Оценил ситуацию. Сердце колотилось. Оборванцы разбросали свое оружие – вилы и топоры, и в целом у меня были хорошие шансы, если я нападу внезапно. Но что делать? Убивать? Но я никогда не убивал человека!

Их семеро. Ё-моё…

Потеха закончилась: Амару завалили на спину и окружили плотной толпой.

Помылась, называется, утречком…

Я выскочил, в два прыжка преодолел расстояние до толпы. Примерился и вмазал одному рукояткой эфеса по затылку. «Тяжкие телесные», если выживет. Сотрясение мозга, и, кажется, проломленный череп. Он повалился вперед, на Амару. Меня заметили, раздались крики. Я хлестнул еще одного по заднице клинком, третьему врезал по щеке, стараясь не поворачивать клинок острой кромкой – увидел, как, лопнув, щека полыхнула багряным. Однако прочие были не лыком шиты. Они разбежались и принялись собирать свое оружие. Не удалось их разогнать ухарством.