Казалось бы, о каком благородстве возвышенных мыслей можно говорить, вспоминая Иудушку Головлева?

Но в том-то и дело, что только очистив собственную душу от суетности сегодняшнего дня, можно подняться на такую духовную высоту актерского искусства, на какую способны очень немногие актеры в мире.

Конечно, не все спектакли и не все роли у Смоктуновского идут на одинаково высоком уровне. Я всегда любила смотреть одни и те же спектакли Иннокентия Михайловича по нескольку раз, и не могу сказать, что каждый раз я уходила потрясенная. Но, может быть, я не включалась в действие – ведь театр откликается только тогда, когда ты как зритель в форме; может быть, Иннокентия Михайловича что-то выбивало из творческого состояния. Мировой рекорд в спорте фиксируется один раз, а в театре ты и на пятисотом представлении должен быть, как на премьере. От многих ролей в кино я бы на его месте отказалась, но ведь опять же судишь по результату, а когда тебе предлагают сценарий и ты его читаешь в первый раз, всегда присутствует соблазн: а вдруг получится… Но очень часто это «вдруг» не срабатывает…

Моя умная приятельница, узнав, что я пишу заметки о Смоктуновском, сказала, что я взялась за трудную тему – любое мое замечание будет восприниматься со скептической усмешкой: «Мол, а сама-то ты кто…» А Иннокентий Михайлович после моих бесконечных вопросов и расспросов как-то сказал:

– Зачем вам это, Алла? Сравниваете с собой?

– Сравнивать нечего – много похожего, буду просто писать о вас. Но вот ка-а-ак напишу что-нибудь эдакое… за все ваши насмешки надо мной…

– А я не боюсь. Мне обязательно позвонят из редакции и спросят – печатать ли? Один актер однажды уже послал статью в газету с критическим разбором моей работы – не напечатали… А я подумал: «Ах, моська, знать, она сильна…»

– Нет, Иннокентий Михайлович, я лаять не посмею. Разве что буду подскуливать иногда…

Мы так часто – смешком – подтруниваем друг над другом, едучи в машине на съемку. Он всегда сидит, затиснутый в угол за шофером, на заднем сиденье – не знаю, что в этом: отсутствие всякой сановитости и позы или же садится в этот угол как на самое безопасное место. Тут же мысленно слышу голос Иннокентия Михайловича: «Как это вам, дружок, могло прийти такое в голову?» – это он говорит низким бархатным голосом, потом переходит на верхние регистры и быстро-быстро начинает объяснять, причем в этом мелком бисере никогда не можешь понять, что правда, что выдумано, что насмешка, а что истина. И еще – я не могу никак привыкнуть к перепадам его голоса. Вдруг в середине фразы какое-то слово неожиданно падает в пропасть, и долго тянется низкая бархатная гласная: «Заче-е-ем?..» Иногда, когда он хочет сказать какую-нибудь колкость, начинает низким полушепотом: «Вы такая гордая, Алла: подлетаю к вам с улыбкой после спектакля, а вы, чуть повернув голову, так надменно в ответ – здравствуйте…» – вдруг переходит на фальцет и быстро заканчивает: «…как будто я Демидова, а вы Смоктуновский!» И вопросительно смотрит, смеется, довольный.

Эти голосовые перепады есть и в его ролях… Двадцать лет назад я видела Мышкина – Смоктуновского, но до сих пор слышу тогда меня поразивший голос в сцене с Рогожиным, после убийства Настасьи Филипповны, когда Мышкин, показывая на нож, спрашивает неожиданно высоким, детским, любопытным фальцетом: «Ты этим ножиком?..» Интонация, которая идет вразрез происходящему, есть в каждой роли у Смоктуновского, но это не штамп, а своеобразие индивидуальности. Всегда к месту и необходимо.

И еще одна черта, которая есть, пожалуй, только у него одного. Когда говорит в роли – он дышит. В жизни у него – дыхание легкое, незаметное; в ролях – много выдохов, междометий, вздохов – и опять-таки это не штамп, а кажется, что по-другому нельзя. Я попробовала так дышать – не получилось, оказалось – очень трудно…

Иннокентий Михайлович говорит, что для него главное – это услышать, как персонаж, которого играешь, говорит, то есть то, что в старину в театре звалось «взять верный тон». Потом такие выражения, как «крепкий тон», «держать тон», «поднять тон» и т. д., стали синонимами дурного ремесла, и вместо них в театре стали говорить: «поднять ритм», «упал ритм» и т. д., но суть не изменилась. Станиславский писал, что «крепкий тон» означает уверенное вживание в образ, виртуозное показывание верными и меткими мазками характерных черт духовного и внешнего образа. Другими словами – ясный, смелый и определенный рисунок роли.

А великий драматург А. Н. Островский в своих заметках «Об актерах по Сеченову» писал, что «тон есть импульс», то есть толчок к действию.

Когда речь идет о первом, бессознательном импульсе или скрытом творческом процессе, тогда мы это относим к области психологии искусства и разбор этих необходимейших актеру вопросов отдаем целиком ученым, подчас пугаясь самих научных терминов…

Как возникает первый импульс у актера, работающего над ролью? Импульс, нужный для образа. Из чего складывается и возникает сам образ? Как он передается через актера зрителю? Какие интереснейшие вопросы! И как на них хочется получить ответ.

В каждом искусстве есть свои законы и формальные приемы. Говоря о законах актерского мастерства, мы всегда ссылаемся на Станиславского, Вахтангова, Мейерхольда…

Но идет время… Манера актерской игры меняется, а новых «теорий» что-то не возникает… Хотя об актерской профессии пишут много: и критики, и психологи, и литераторы (и актеры, наконец), но все как бы со стороны, оценивая результат.

Первичные импульсы творчества…

Сидим со Смоктуновским на первой репетиции «Детей солнца». Плохо – пока только от себя – читаем текст по ролям, чтобы немного привыкнуть к голосу партнера и услышать вслух свой – в еще непривычном строе фраз. В голове бродят какие-то темные, дословесные ощущения, близкие к чеховским образам («Дети солнца» Горького, пожалуй, – самая чеховская пьеса, а Чехова и я, и Иннокентий Михайлович играли много). В такой читке главное – не фальшивить в тоне и не очень идти по проторенному пути. Потом много говорим, обсуждаем… Но такие разговоры мало что дают, это так – разминка… Вдруг Иннокентий Михайлович роняет фразу: «Главное, Алла, – не забывать, что это люди бесплотные. Они дети солнца…» Стоп! Вот он – первый нужный импульс по существу вопроса. Ну, конечно, дети солнца! Как это я раньше не обратила внимания на такую очевидную вещь, как заглавие, почему оно меня раньше не зацепило? И сразу же видятся контуры образа. Логика образа диктует отбор выразительных средств – решение пластического рисунка и, конечно же, костюм. Светлые, солнечные, мягкие, теплые тона, как солнечные блики на траве… Правда, потом художница по костюмам, хотя с ней было все оговорено, упрямо сделает нам с Протасовым костюмы