— Ну хоть рыдать перестала.

— Слезы кончились, — доверчиво сказал я и шмыгнула носом. — Все меня бросили. Ты и Маняша. И Попович, кошка рыжая, заругала. Потому что я балованная и капризная, и только о себе думаю…

Жалобные мои стоны не мешали чародею меня раздевать. Он по одной доставал из волос шпильки, после принявшись массировать мне кожу головы твердыми пальцами.

— Эк тебя, душенька, разломало.

— Маняша…

— Помолчи! Ты что, океаны нынче кипятила, бешеная?

— Ты, Зорин, определись, мне молчать или про географию беседовать?

— Беседуй. — Приподняв меня за плечи и усадив, чародей один за одним принялся расстегивать крючочки платья. Когда оно с шуршанием стало сползать, я забилась, как выброшенная на берег рыбешка.

— Глупостей не воображай, — разозлился Иван. — Солнечное сплетение обнажить придется, у нас там одно из средоточий силы.

— Болван ты все-таки, — простонала я, беспомощно наблюдая, как поднимает он с покрывала красный мак, который я, дура сентиментальная, прятала у сердца. — Ну радуйся, ирод, моему унижению! Похохочи над влюбленной дурой.

— Я бы, Фима, похохотал, — Зорин цветок аккуратно отложил и бестрепетно потянул мою сорочку, снимая ее через голову, — только перед собою ее не вижу. Это я некоей барышне в любви признавался, а она, кроме страсти, ничего мне предложить не хотела.

Я лежала на постели по пояс обнаженная и желала немедленно провалиться сквозь землю от стыда.

— Теперь молчи, — попросил чародей и положил ладони мне на живот.

Тело пронзило такой острой неожиданной болью, что мир превратился в раскаленный белый свет, в высокий звук, в варенье, в бобра. И я заорала высоко и раскаленно, а когда закончила, Иван лег рядышком и спросил:

— Почему бобер?

— Потому что ты болван. — Я повернула голову и нашла губами его губы. — А я тебя люблю.

Ощущать прикосновения мужских рук обнаженной кожей было приятно и очень остро, груди терлись о ткань мундира, напрягались, становясь еще чувствительнее. Я со стоном отстранилась:

— Продолжение получишь после свадьбы.

— После чьей?

— После нашей, — сокрушенно покачала я головой. — Или ты думаешь, я тебя теперь Наталье Наумовне уступлю?

Иван Иванович закинул руки за голову, уставился в потолок:

— Не уступай, она меня быстро умучит. С тобою, конечно, тоже спокойной жизни мне не светит, но она хоть в удовольствие будет.

Это «хоть» мне вообще не понравилось. От обиды я быстро натянула через голову сорочку.

— Иди сюда. — Зорин потянул меня за руку и повалил на подушку. — Давай рассказывай.

Смотря на потолочную лепнину, я рассказала ему все, от моих первых подозрений до сегодняшней встречи с Маняшей во дворе церкви.

— Понятно, — выслушав, сказал Иван.

— Что тебе понятно?

— В кого ты нынче столько силы вкачала.

— В кого?

— В навь, которая нянькой твоей притворилась. Можно, конечно, продолжить, чтоб выяснить, сколько в нее вообще поместиться может, но я бы не рисковал. Испортишь тело, некуда Маняшу возвращать будет.

Тут в дверь тихонько постучали, и Зорин отправился ее отпирать. Я, пользуясь случаем, осмотрела комнату, оказавшуюся отельным нумером не самой высокой категории.

Коридорный вкатил столик с тарелками, сервировать даже не пытался, получил от Ивана денежку и сбежал, бросив на меня горячий взор.

— Может, она не хочет в свое тело возвращаться?

Бульон пился вкусно, я заедала его хлебушком и блаженно жмурилась от удовольствия.

— Ты хочешь, чтоб я тебе сейчас чужое тело портить дозволил?

Нет! Я хотела, чтоб он сказал, что Маняша меня любит, и не бросит, и вернется обязательно! Болван!

Не дождавшись ответа, Иван убрал мне от лица волосы, рассматривая щеку, пробежался пальцами по коже, посылая иголочки своей силы.

— Это Аркадий, — пояснила я. — Как с цепи сорвался.

— Наслышан.

— Я его тоже потрепала.

— Знаю.

Скула горела, я знала, что синяк на ней исчезает.

— Думаю, он и на сестру свою руку поднимал.

— Больше не поднимет.

— Не уверена, таких типов только могила исправит.

— Тогда Аркадий Наумович сейчас как раз на пути исправления, — вздохнул Зорин. — Убит вчера вечером. Именно по этому поводу господин Брют и желает с тобою беседовать.

Хлебушек стал в горле комом, я закашлялась, Иван постучал меня по спине:

— Давай, Фима, одеваться. Я помогу.

Бобынина мне было не жалко, то есть абсолютно. А может, просто жалость еще не успела оформиться. Да и, честно говоря, больше тревожила сноровка, с которой Зорин справлялся с крючками платья.

«Ловелас столичный! Даже волосы барышне прибрать в состоянии, вон как ловко шпильки втыкает! Я бы его учительниц в этом деле всех волос лишила!»

— Погоди, — замерла я у зеркала. — Почему канцлер об убийстве Бобынина желает допросить меня? Я под подозрением? Его сожгли?

— Закололи. — Воткнув последнюю шпильку, чародей взял в руки мою шубу, но надевать ее не спешил. — А теперь его высокопревосходительству интересно, кого именно из своих воздыхателей вершить правосудие отправила: князя Кошкина или статского советника Зорина.

Пока я пыталась обжиться с этими новостями, Иван Иванович распахнул дверь, предлагая мне пройти. Шубы так и не отдал, вскорости я поняла почему. Аркадия лишили жизни в этом же отеле, только этажом выше.

— Ты покойников ведь не боишься? — с тревогой спросил меня Зорин.

— С Евангелиной Романовной меня перепутал, бубусик? — Фыркнула я и быстро пошла по коридору, туда, где у одной из дверей заметила черные мундиры Тайного приказа.

Аркадий лежал на постели, раскинув руки и задрав к потолку подбородок. Я перекрестилась, шепнула молитву и наконец ощутила ту самую жалость, которой достоин любой, даже самый гадкий, человек.

— Абызова! — кивнул мне канцлер, сидящий в кресле у окна. — Наконец явиться сподобилась.

Вот что на такое отвечать прикажете? Я промолчала.

— Здравствуйте, Серафима Карповиа.

Семен Крестовский, прислонившийся к подоконнику, был чуть более вежлив, ему я поклонилась.

Иван, вошедший следом, остановился на пороге, дверь за собою не прикрыл.

Я спокойно осмотрела обстановку дешевого нумера, отметила обилие пустых бутылок под кроватью, порошковые разводы на явно снятом со стены, но теперь лежащем на столе зеркале. Свой последний час кузен встретил отнюдь не в трезвом уме.