— Твой Иван…

— Князь его изничтожит, — перебила Попович, — сил у него достанет. Наш приказ и без того по тонкому льду ходит, шажок в сторону — и полынья.

— Брют не позволит, он клятву мне дал.

— А ты ему что в клювике за это поднесешь?

Ротмистр, зябнущий в санях, поинтересовался, когда барышни наконец нашепчутся на прощанье.

— Обождите, Павел Андреевич, еще минуточку! — пропела Евангелина громко и продолжила бормотать: — Канцлер велел тебе к Анатолю присмотреться. Не дергайся. Конечно, подслушивала, не хватало еще такой момент упускать. Наипервейший сыскарский талант — вовремя подслушать. Так вот и присматривайся! Если Юлий Францевич что-то почуял, присмотреться там есть к чему.

Сухов терял терпение, Геля быстро поцеловала меня в щеку:

— Сдюжим, Серафима, не бойся. Хотя бы потому справимся, что нас, женщин, мало кто за серьезных соперников считает.

Марта-толстушка зевала, впуская меня в дом:

— Почивают все уже, барышня. Давайте я вас ко сну подготовлю.

Справилась она споро. Сытый и бодрый Гаврюша сидел огромной копилкой у балконной двери.

— Ступай погулять, хороший мальчик, — отпустила я его в ночь и закуталась в одеяло.

Марта оставила мне ночник и, пробормотав сарматскую молитву, отправилась к себе.

А ведь Евангелина во всем права, канцлерову милость мне отработать придется. Вместо того чтоб князя презрением одаривать, надо его вниманием окружить. Что там с ним неладно? Обычный, знакомый Анатоль, не в злобной, а в умилительной своей ипостаси.

Вспомнив, с каким остервенением князь пытался убить мелкого тогда Гавра, я поморщилась. Такой же мерзавец, как и Аркадий. Родственные души. Недаром Натали меня про Кошкина пыталась предупредить. Кстати, о чем именно? Что у них эдакого могло приключиться? И когда?

Раздумывая так и эдак, я уже почти погрузилась в черноту, заменяющую мне сон, когда дверь смежной комнаты скрипнула.

— Дитятко…

Низкий гортанный, почти не похожий на Маняшин, голос и тяжелый звук шагов. Топ, топ…

— Ты спишь, дитятко?

Шелковая сорочка сползла с поджарых плеч, открывая торчащие ключицы, волосы по сторонам бледного лица всклокоченные, неопрятные.

Топ, топ…

— Чего тебе? — Голос мой дрогнул от скрываемого страха.

— Обнять тебя хочу, увериться, что все ладно.

Твердая ладонь, опустившаяся мне на макушку, чуть не заставила меня заорать.

— Холодно мне, дитятко…

Видимо, жалобные нотки в этих словах прогнали мой страх. Кем бы ни была женщина, захватившая Маняшино тело, зла мне причинить она не могла.

— Ну так я тебя согрею. — Обняв няньку за плечи, я отодвинулась, освобождая местечко подле себя. — Или тебе еще снов надобно?

Огонь струится из моих рук без усилий и исчезает, будто первый после засухи дождь в растрескавшейся земле.

— Ты сняла запоры?

— Не сняла. Так спросила, для поддержания беседы.

— Ты можешь, я знаю.

— Откуда?

— Ты сильная.

— Комплиментщица, — укоризненно протянула я. — Всей моей силы Гуннару на один чих хватит. А ты что же, без чужих снов уже маешься?

Нянька засопела, уютно устроившись на моем плече, на лбу ее появились горошинки испарины.

— Сильная ты, Серафима, каждый тебя себе хочет.

Она говорила теперь, будто во хмелю.

— И ты? — спросила я осторожно.

— У меня ты и так есть, — пьяно хихикнула нянька, — горячая, полная…

Отогнав подступающий ужас, я вновь спросила:

— Собою меня заполнить желаешь, чтоб в огне купаться безнадзорно?

— Чародеев нельзя заполнить… не тот сосуд… если кто тебе обменом грозить станет, в лицо смейся, не тот сосуд…

Языком она ворочала с усилием:

— Дуре какой сосуд посулишь, она все для тебя сделает, а сама не верь…

— Имя той неразумной скажешь?

— Имя? У вас такие глупые имена… Лулу, Жужу, Коко… Ко-ко… Курочки безмозглые.

— У тебя самой имя красивое? — шептала я дрожащими от ужаса губами. — Как тебя, умница, звать-величать?

Мне не ответили, огласив спальню храпом.

Я вскочила с кровати, зябко поежилась, накинула халат и спустилась на первый этаж.

— Барышня?

— Барыня?

Разбуженные Марты повскакивали, душераздирающе зевая и потирая глаза.

— Мария Анисьевиа в моей постели заснула, — объявила я горничным. — А я вдруг голод ощутила. Перенесите ее там, уложите, и белье мне застелите свежее.

Обнаружив на кухонном столе накрытое полотенцем блюдо с пирожками, я налила себе молока из стоящей здесь же бутыли и с удовольствием откушала.

Главное, не бояться. Вот правда, главнее этого сейчас нет ничего. Пьяная тварь в смежной комнате опасности не представляет. Она хмелеет от моей огненной силы, я буду накачивать ее силою столько и так часто, чтоб она продолжала лежать в постели. Ведь именно этой силы она желала, занимая Маняшино место подле меня? Пусть жрет, пока не лопнет. А я потихоньку попытаюсь у нее выспросить, где Маняша и как мне ей собственное ее тело возвернуть.

Пирожки меня успокоили. Вообще, для восстановления душевного спокойствия барышни Абызовой в этом мире существовали две вещи: пирожки и новые наряды. Маняша мне бы сейчас тесто жевать запретила, она бы как раз двери гардероба распахнула да светильники у зеркала зажгла. Ну ничего, драгоценная моя госпожа Неелова, распахнешь еще.

Хотя с чего я решила, что Маняша еще жива? Этой твари только тело моей нянюшки нужно было. Да нет, я уверена, что мне не показалось. Тогда почему она не открылась мне при встрече? Лихие людишки… Тварь была не одна? Эх, Артемидор, ну зачем ты меня снов лишил? Я бы смогла отыскать свою подругу во сне или в смерти, у самой ее грани и даже за ней! Я сильная, я бы смогла.

Мысль о смерти неожиданно направила размышления в другое русло. Я перевела взгляд в красный угол, где у иконы горел крошечный негасимый огонек.

— Уложили Марию Анисьевну, — отчитались Марты. — Что еще барышня прикажет?

— Спать ступайте, — приказала я. — А на рассвете будьте готовы меня сопровождать.

— Куда?

— На кудыкину гору, — фыркнула я на наглость. — В церковь пойдем, грехи ваши замаливать.

Горничные пожелали мне спокойной ночи, сладких слов, а про себя, наверное, провалиться со своими фанабериями сквозь землю. Я же, зевнув, приняла во внимание лишь первое озвученное пожелание и отправилась к себе, где провела спокойную ночь предвкушения.