Ответчик отводит глаза и смотрит в никуда, словно боится, что вот сейчас вызовут к доске. Защитник зашел слишком далеко. Хотя стоит, конечно, совсем неподвижно и всего в метре от меня. Уж не собирается ли он весь процесс использовать только как пьедестал, чтобы водрузить на нем для всеобщего обозрения величественный памятник самому себе?

Верхняя губа Защитника брезгливо дергается. Отработанным движением он выбрасывает бумажный стаканчик в урну. Из руки между указательным и средним пальцами сразу же прорастает направленная на меня длинная сигарета. Высекает огонек из своей инкрустированной тусклым перламутром зажигалки. Сигарета втягивает в себя огонек, и кончики адвокатских пальцев становятся бледно-красными. Я с удивлением замечаю, что наманикюренные когти мастера хорошо ухожены. И это не вызывает уверенности, что моя судьба в надежных руках. И с образом тренера по греко-римской борьбе тоже не слишком вяжется.

– Попробуйте сосредоточиться… Ведь вы должны понимать: перед тем как вынести решение, суду требуется время, чтобы выяснить правду. Всю правду. – Он задумчиво повел глазами в сторону, словно провожая только что произнесенную фразу.

Единожды оправданному Ответчику делается не по себе от глубины открывающейся юридической бездны. Его и так уже сильно покалеченная душа, отпрянув от края ее, возвращается на свое привычное место. Пары фраз достаточно. Теперь в ней шевелятся сомнения. Она уходит внутрь самой себя и не подает признаков жизни. Съеживается, становится маленькой. Мало-душие.

Я вроде и понял его мысль, а вот самого Защитника понять никак не могу… Он знает что-то весьма важное и суду это тоже известно?.. Отделить неправду от неправоты… Вы-яснить, сделать ясной всю подноготную, подлинную правду… Когда-то в России это была правда, которую следствие выбивало гвоздями из-под ногтей или же из спины линником, страшным кнутом-линем с узлом на конце… А потом ими же отшибало память… Старые русские слова – подноготная, линник, каторга, каземат, острог – и теперь еще звучат очень тяжело, увесисто, точно… В восьмидесятые выбивали уже генетическим страхом дурдома, годами в мордовском лагере… А в Америке линь совсем мягкий… больше по нервам и по бумажнику… но и там и тут лучше молчать, когда даже бьют…

Только бы журналисты не пронюхали. На прошлой неделе в «Бостон Глоуб» была статья о русских докторах, за деньги выписывавших обезболивающие наркотики своим пациентам. Даже их имена опубликовали. Видно, кому-то нужно было. И здесь тоже не все любят удачливых эмигрантов… Если появится еще одна о русском ученом, уже с моей фамилией, работающем в государственной компании, которого судят за изнасилование больной женщины, с работы уж точно выкинут. Нашей конторе это совсем ни к чему. Фирма у нас не секретная, но много правительственных заказов… Со всеми знакомыми объясняться придется… Да еще и непонятно, как Лиз это воспримет. В газете все иначе выглядит… Здесь, как в горах. Любой камешек обвал вызвать может… Я продолжаю ломать над этим голову, но все мои усилия ни к каким результатам не приводят и она остается совершенно ясной.

В траве, в серебрящихся с испода листьях с тонкой сетью темных прожилок исчезают краски, пропадает резкость. Толстые голуби с утробным урчанием важно расхаживают по лужам. Крутят по сторонам облитыми солнцем клювами. Застывший, обесцвеченный пейзаж теперь похож на потрепанную черно-белую фотографию. Я поднимаю голову. Одуванчики облаков сползли на край неба. Реклама по-прежнему колышется на хвосте пузатого дирижабля. Сверху советуют отдыхать на Гавайях. Им оттуда виднее… Узкая длинная туча, словно торпеда в замедленной съемке, несется на дирижабль…

– А то, что по ночам вам кто-то дышит в телефонную трубку, для суда вообще ничего не значит, – сжалился над моей бедной головой Адвокат. Само собой, все достаточно весомые аргументы его опираются на факты, так что факты даже прогибаются под их тяжестью. Но уж больно все это нелепо. – Вы ведь так и не смогли узнать номер, откуда звонят. Это раз, – мой Защитник презрительно фыркает и обозначает в воздухе двумя пальцами с зажатой между ними сигаретой запятую после слова «раз», затягивается, – алиби у вас нет – это два, кроме того, мы не имеем ее полной истории болезни, а без нее… – обозначает он теперь многоточие в своем возродившемся монологе. – Вот так вот… Да, вот так… Да-а… – удобряет короткими увертливыми словечками почву для семени сомнения, которое только что сам заронил. И семя прорастает. Удивительно быстро. – Если не получим, придется брать на цугундер.

Он все еще в образе. Свободный переход с латыни на немецкий и с него обратно на английский, оживленный знаками препинания на языке жестов, должен, скорее всего, еще сильнее демонстрировать необъятную широту эрудиции, скопившейся под лысым сводом этой черепной коробки. И чем дольше говорит, тем сильнее улучшается его настроение.

Я всматриваюсь в изогнутую струйкой сигаретного дыма физиономию своего полиглота-Защитника. Несколько движений совершаются одновременно у него в лице. Брови поднимаются наверх, губы раздвигаются в стороны, а глаза прикрыты. Недовольно покачивает головой. Похоже, его начинает доставать, что клиент не понимает простых юридических намеков.

И еще раз нисходит до объяснения.

– Можно, конечно, ей иск вчинить. Crss-claim. – Задиристое щербатое словечко с выбитой когда-то давно в драке передней гласной звучит так, будто оно снова рвется в бой… Направляет в меня багровый конец сигареты. – А только очень бы не хотелось. Ведь больной же человек… – И, не меняя интонации, добавляет: – Тут еще вот какая проблема. В вашем деле, кроме жалобы Истицы, Инны Наумовской, есть показания еще одного человека. Между восемьдесят третьим и восемьдесят пятым годом вас несколько раз арестовывали и даже сажали ненадолго в тюрьму в Петербурге. Это правда? Уголовное прошлое могло бы вам сильно повредить.

– Чьи это показания?

– Фамилия удалена. – Полузадохшаяся перекошенная улыбка, правая часть немного отклеилась и опустилась вниз, корчится, покачиваясь на адвокатских губах. Выдерживает длинную паузу, так чтобы у меня возник неизбежный вывод, и разлепляет губы. – Документ был приобщен к жалобе. Это мог бы быть человек, хорошо знавший вас, еще из России. У вас есть предположения, кто это? И зачем дал такие показания?

Неизвестный противник атакует сразу с многих сторон! Кроме Истицы, в Бостоне нет никого, кто знал бы меня по Питеру, и уж во всяком случае никого, кроме, конечно, Лиз, кто знал бы про мои диссидентские дела! Этого здесь я никогда не рекламировал.

Ответчик сглатывает и берет себя в руки: обхватывает за плечи. В душе нарастает тревога. Заброшенные Адвокатом семена сомнения дали первый росток. Он решает засмеяться