по дороге, когда возвращался с работы. А Спринтера высвистел уже после того, как привел их к себе домой.

Фокус с исчезновением в тот раз у Спринтера получился неудачным, сделать ноги незаметно ему не удалось. И дочка с подругой, к великому облегчению Илюши, увязались за ним. Было три часа утра, и Невский был совершенно пуст. Две пьяные бабы, покачиваясь на каблуках, шли за Спринтером и выкрикивали грязные ругательства. Каждые десять шагов рассвирепевшая дочка, выставив длинные ногти с кровавым маникюром, догоняла его и с визгливым, пронзительным криком начинала пинать своими острыми туфлями. Спринтер отталкивал ее, она падала на асфальт, а он отворачивался и нарочито неспешно продолжал идти. Она еще больше разъярялась, и все повторялось снова. Пока они все втроем не оказались наконец в отделении милиции рядом с площадью Восстания.

Дежурный – пожилой милиционер с нездорово припухшей физиономией, уставший к концу дежурства до полного безразличия ко всему на свете, – записал сбивчивые показания о том, как Спринтер ее пытался изнасиловать, и верная подруга, само собой, все подтвердила. Но тут дочка сделала несколько ошибок. Наверное, спектакль с обвинениями в изнасиловании еще не был полностью отработан. Папе-секретарю звонить она отказалась.

– Его будить сейчас нельзя! Утром сам вам позвонит, – сжимая изо всех сил толстые колени, кричала она заплетающимся голосом, и подруга тупо кивала с закрытыми глазами. – И чтобы этот жид уже сидел за решеткой! Иначе вас здесь всех с работы повыгоняют! Понятно?

Начальнику отделения и дежурному, который вел допрос, ее крики и угрозы совсем не понравились. Слишком был силен запах водки, идущий от двух подруг, да и маслянистые пятна от губной помады на ширинке серых брюк Спринтера версию об изнасиловании явно не подтверждали. Скорее, наоборот. Но они молчали. Визгливые крики о папе-секретаре, должно быть, сильного впечатления на бывалых милиционеров не произвели. Они уже много раз слышали что-то подобное. Дочку с подругой отпустили, а Спринтера оставили в отделении.

– Вот что, паренек, – сочувственно произнес дежурный, запирая его в камеру, – если она завтра официальное заявление принесет и отец действительно… придется дело открывать, и ты скорее всего загремишь… у нее свидетельница…

Заявление она не принесла, всемогущий папа-секретарь не позвонил, и он не загремел. На следующее утро его выпустили. (По другой версии воспоминаний Спринтера, отпустили их сразу, как ушли дочка с подругой.) Посоветовали несколько дней не стирать брюки. Вещественное доказательство… Никаких тебе судей, адвокатов, заседаний… Все было гораздо проще, естественней, чем здесь…

Адвокат и Ответчик в парке в центре города, недалеко от здания суда. Влажный ветер смывает с лица прилипший за время слушания мертвый воздух. Свисающая с облаков тонкая материя, о которой догадываешься лишь по шелесту разлетающихся листьев, совсем истрепалась, и сквозь микроскопические прорехи струится яркий желтый свет с другой стороны. Бабье индейское лето, первая снятая судимость. Еще не вся судимость. Только маленькая часть ее.

Небо над Бостоном понемногу проясняется. Холодное стеклянное пламя струится по кронам деревьев. Дирижабль – одинокая рыба без плавников, но с полощущимся белым хвостом рекламы – плывет в хрустальной звенящей синеве над великим штатом Массачусетс среди пушистых облаков с алыми краями. Облака похожи на гигантские одуванчики, вытолкнутые в поднебесье заходящим солнцем и неподвижно парящие теперь над городом. Раздувшаяся стальная рыба беззвучно скользит между небесных одуванчиков.

– Как вы думаете, зачем все же Истица подала эту жалобу? – поворачивается ко мне Адвокат.

– Понятия не имею.

– Она приняла вас за кого-то другого?

– За столичного ревизора из Санкт-Петербурга?

– Какого ревизора? – Черт его знает, может, и не шутит. Творчество Гоголя не является частью школьной программы в Массачусетсе. Или это я неверно произнес?

– Неважно. Это я так… Вообще не понимаю, отчего нельзя представить в суд документы, что Истица больна? – негромко, но так, чтобы Адвокат услышал, вздыхаю я. – И тогда все сразу бы стало на свои места. Ведь с больными не судятся.

Мой Защитник неопределенно улыбается бумажному стаканчику с мутным кофе у себя в руке. Мелькают белоснежные зубы, багровый с синевой подбой верхней челюсти. Острая тень пролетевшей птицы перечеркивает на мгновение физиономию.

– Тут ведь еще вот какая сложность… Чтобы получить всю ее медицинскую историю, – делает он короткую тяжелую паузу, низкий металлический голос ничего хорошего не предвещает, должно быть, решил поставить на место своего самоуверенного клиента, – нужно специальное решение суда. Да и то, что она больна, де-юре еще не означает, что против нее не совершено преступление. Противозаконные деяния, в которых пострадавшая сторона страдает серьезными медицинскими проблемами, караются в Массачусетсе с повышенной суровостью. – На концах гладких юридических фраз начинают проступать царапающие заусенцы. – Dura Lex, seed lex, – твердый металл плавно переходит в мягкую латынь, – in judicando criminosa est celeritas. Суровый, но закон, – переводит он подзащитному, – в судебных делах поспешность преступна.

Произносит он все это со знанием дела. Правда, не моего дела, а дела вообще… Не перестает удивлять меня мой разносторонний Защитник. Похоже, он и древние языки изучал тоже? Или это лишь пара заученных фраз, чтобы впечатлить клиента?

Как видно, даже озвученный на классической латыни суровый новоанглийский закон ничего общего не имеет не только с советским законом, но и с библейским законом Ветхого Завета, трехтысячелетним Деревом Жизни евреев, о котором нам со Спринтером когда-то рассказывал отец. Для съехавшихся сюда со всего мира эмигрантов здешний закон не живое растущее дерево, а скорее довольно тупой топор, который нужен не для ежедневной жизни, а чтобы отсекать прогнившие ветви.

Самодовольный адвокатский бас становится совсем низким, певучим. Первый монолог о процессе, которым Защитник меня удостоил. Он плотно сжимает губы, чтобы придать дополнительную важность тому, что предстоит сказать. Подчеркнуть, что паузы в монологе так же важны, как слова. Такое впечатление, что ему хочется зевнуть и он с трудом удерживается. Легонько помахивает в воздухе согнутой рукой, будто взбалтывая перед употреблением хороший коньяк.

– Иеп. Поспешность преступна, – еще раз безжалостно повторяет он категорический императив правосудия, правосудия отделенного от праведности, и глядит на своего клиента как на безобидного, но тупого двоечника с последней парты. Которому нужно объяснять основные юридические аксиомы, перед тем как приступить к доказательству основного результата. И уже не адвокатское желание помочь попавшему в беду, но смирившаяся с несовершенством мира легкая прокурорская грусть слышна в его интонации.

Раздольным поэтическим жестом отводит в сторону приподнятую руку с открытой ладонью, обозначая очередную многозначительную паузу. Потом, не торопясь и негромко лязгая статьями законов и уложений, уверенно расстилает перед подзащитным свои длинные доказательства, такие гладкие, что кажется невозможно на них