прямо на моих глазах бубновый туз. Словно ветром сдуло. Правда, уже через минуту Спринтер опять его торжественно предъявил. Туз лежал как ни в чем не бывало рубашкой вверх посреди стола на другом конце комнаты. Потом стали исчезать спички, за ними целые спичечные коробки и иные мелкие предметы.

Однажды на дне рождения отца достал из кармана колоду, предложил гостям потрогать ее, чтобы все убедились, что карты настоящие. Долго бормотал какую-то высокопарную чепуху, наверное, чтобы отвлечь внимание. Затем вдруг сделал неуловимое движение, и вся колода пропала. Показал пустые ладони, гости засмеялись и стали требовать, чтобы она вернулась. Он вывернул карманы, показал рукава, задрал брюки, чтобы все убедились, что в носках тоже ничего нет. Колода исчезла! Будто и не было ее никогда! Гости начали тревожно переглядываться, некоторые даже протрезвели. Но ненадолго. А он стоял набычившись и всем своим видом, казалось, подчеркивал, что делается это все не для их развлечения, а чтобы продемонстрировать лишь малую часть своего могущества.

Вечером, когда все разошлись, отец попросил показать, как он это делает. Спринтер посмотрел неожиданно остекленевшими глазами и ответил, что не знает. Как-то само собой получается. И больше от него ни отцу и тем более уж ни мне узнать не удастся.

Со временем эти фокусы стали наваждением не для одного меня, но и для всей семьи, для друзей и даже для учителей в школе. Пропадали фигуры с шахматной доски в самые острые моменты нашей игры. Пропадали из дома вещи, деньги. Из дневника пропадали только что поставленные тройки. Иногда на пару дней исчезал он сам. Исчезали взрослые женщины, с которыми видел его иногда на Невском. Я следил за этими исчезновениями со смесью зависти, восхищения и даже легкого испуга. Все мое знание о женщинах тогда ограничивалось несколькими рассказами Мопассана и грязными разговорами во дворе.

Несмотря на все мои просьбы, брат секретов своих не открывал никогда. Опыты с угадыванием чисел или там с поиском спрятанных предметов получались у Спринтера гораздо хуже. Как видно, для них надо было отрешиться от себя, стать орудием чужой воли. И он на это не был способен.

Спринтера тоже обвинила женщина, и он чуть было не загремел за решетку. Впрочем, дело происходило совсем в другой стране и почти целую жизнь тому назад. И женщина эта, в отличие от моей Истицы, была здоровой. Даже слишком.

Он пересказывал эту историю потом много раз, и каждый раз чуть иначе. Лепил из своих рассказов все новые, не слишком правдоподобные фигурки – он называл это «лепить горбатого» – и расставлял их по-другому. Это был его конек. Мог скакать на нем часами, размахивая шашкой, весело и безжалостно разрубая на куски только что вылепленных персонажей. Особенно женщин. Но уже через пару дней, словно окропленные живой водой, разрубленные фигурки восставали из мертвых, обрастали мясом и вновь занимали свои исходные места для нового рассказа.

Мои воспоминания о его историях, оставленные без присмотра, за все эти годы слегка потускнели, потеряли первоначальный блеск и даже покрылись слоем грязи. Но не пропали. Как и было положено у нас в семье, сора из дома я никогда не выносил. Вот и накопилось всего… (На самом деле тут были даже и не мои собственные воспоминания. Тогда я думал еще его мыслями, видел женщин его глазами.) Осторожно вынимаю их откуда-то со свалки в самом дальнем углу своей памяти, куда уже много лет не доходил дневной свет, встряхиваю и подношу к глазам.

Обвинительницей была дочка первого секретаря ленинградского обкома (тогда самого опасного человека в городе). Во всяком случае, так она кричала в отделении милиции, где они оказались оба. После того как Спринтер в очередной раз сбил ее с ног, когда она с криком «жид проклятый, ты у меня всю жизнь за решеткой сидеть будешь», набросилась на него.

А до этого они сильно выпили на квартире у Илюши Пласкова на Пушкинской. Спринтерского «наперсника разврата» в то время. Вначале дочка даже понравилась ему. Холеная, задумчивая, она казалась иностранкой, скорее всего, француженкой, случайно появившейся здесь, в Ленинграде. И без всякого акцента говорившей по-русски. Изящно оттопыривая мизинец, она молча курила длинные тонкие сигареты. Голубой дым на фоне ярко-красных губ навевал какие-то смутные голливудские мечты.

Но европейский лоск сразу и бесследно смыло всего тремя рюмками водки. И то, что должно было произойти, не произошло. Не потому, что не хотела секретарская дочка. Слишком много очень русских матерных слов выкрикивала эта мгновенно обрусевшая француженка, слишком много битых тарелок вдруг появилось вокруг нее.

Затем она потребовала, чтобы Илюша откупорил «неразменного Наполеона» двадцатилетней выдержки, который горделиво стоял на самом видном месте у него в шкафу. Ну а это было уже настоящее хамство! Такие бутылки вообще никогда не открывали, и она должна была знать. Их дарили, лишь когда нужно было серьезно отблагодарить. Говорят, на весь город было всего пять таких бутылок, и они переходили из рук в руки… А чтобы взять и просто так, ни с того ни с сего открыть?! Совсем съехала баба! Спринтер ее попробовал утихомирить, на колени к себе потянул, но ее понесло.

Надо было что-то делать, и Илюша включил дурака. Обычно это хорошо работало. Притащил запечатанную пачку женских американских трусиков и разыграл перед ней и ее бесцветной подругой любимую галантерейную сцену. Благоговейно поднес к лицу, закатил глаза и стал нюхать пачку, приговаривая: «Хорошо жить в Америке!» И тут началось! Она вырвала у него пачку – ну и убирайся в свою проклятую Америку! – и стала вытирать о нее измазанные в масле и икре пальцы! Илюшу чуть не хватил удар, но даже и тогда он все-таки сдержался. А дочка, не теряя ни минуты, деловито полезла прямо за столом своими плохо вытертыми пальцами к Спринтеру в брюки. Тот отпихнул ее, так что она с грохотом свалилась на пол. Выглядела она в задравшейся юбке и перекрученных колготках настолько нелепо, что они с Илюшей не смогли удержаться от смеха. И это было ошибкой. Так же как и то, что помогали ей встать.

Когда потом в сотый раз обсуждали это, Илюша так и не смог вспомнить, откуда нарисовались на Невском эти две дамочки на высоких каблуках и в совсем коротких юбках, не мог вспомнить даже, как их звали. (Тогда лозунг у них со Спринтером был: «Надо многих любить детям орлиного племени!» Хотя, разумеется, к любви все это даже косвенного отношения не имело.) Скорее всего зацепил их