Лерик покачал головой:

– Никакой в тебе романтики, майор Шаталов… Но мне такой человек и нужен – за упырями приглядывать. Ответственный и упертый…

– А дальше – три года! – Шаталов врезал кулаком по столешнице. – Три года все против всех. Оросили землю кровушкой…

– Слушай, старик, не в обиду! Задрал ты уже со своими Балканами. Пойми, родной, они мне все на одно лицо, что сербы, что турки, что сивые каурки.

Шаталов с пьяным огоньком в глазах уставился на друга.

– Волшебный ты человек, Лерик! Другому б я уже в ухо съездил, а с тобой сижу спокойно, жюльен ем.

– А вот и ешь. Закусывай! Официа-ант!

От призывного крика заворочалась в кресле Рита:

– Лелечкин, не кричи!

Неслышно зашел официант, вопросительно замер.

Лерик прищурился:

– Молодой человек! Чем порекомендуете оттенить водку, растворившуюся в мескале?

– Как смотрите на ракию? Ограниченная серия, частный привоз, только для своих. Сами знаете, какие в Югославии сейчас дела.

Лерик согласно махнул рукой – пойдет! Официант растворился в воздухе.

Шаталов недобро рассмеялся:

– Видишь, Лелечкин, даже обслуживающий персонал злачных заведений следит за международной обстановкой. Один ты у нас как с Луны!

– Работаю, Дрюш! – не стал обижаться Лерик. – Своя шкурка ближе к желудку. Ты вот – саблей отмахал свое, а теперь на гражданке, без казенного харча. И куда, и как? Вот поверь: не до «Международной панорамы» тебе будет. А?

Шаталов смутился:

– Искать буду, ясное дело. Ты вроде что-то говорил про работу?..

Лерик тяжело поднялся, обошел стол, взял Шаталова за загривок, прижался щекой к его макушке:

– Правильно мыслишь, Шатай! За своих надо держаться. Упырей толковых много вокруг, а своих людей – айн-цвай… Вспоминай, дружище, как галстук завязывать. Все пучком будет, не дрейфь, в обиду не дам! Выдохни, остынь уже от своих Балкан. Долги розданы, Дрюш, пора делами заняться. Руби бабло и веселись! Пей сок жизни!

Шаталова потянуло на воздух. Нетвердой походкой он вышел в общий зал. Стробоскоп мерцал, выхватывая из непрерывного движения танцующих застывшие кадры: оскаленные рожи, безумные глаза, неестественно изогнутые тела. Сок жизни здесь плескался в избытке.

Рядом с туалетами нашлась открытая дверь на задний двор. «Не тебе! Не тебе-е-е!!!» – доносились снаружи хриплые голоса, сдобренные гитарным рифом. Шаталов вышел в зябкую апрельскую темноту, чуть не споткнулся на гулкой сварной лестнице. В глубине двора угадывались контуры детской площадки.

От группы подростков с гитарой отделилась девчонка в драной джинсовой куртке, не спеша подошла к крыльцу.

– Дядь, угости сигареткой!

Малолетка, лет четырнадцати. Над ухом выбрит «Пацифик», на запястьях фенечки.

«Раз не против, значит – за! Ты не пастырь их судьбе, – нестройно, но яростно пели ее друзья. – Отвернись, закрой глаза. Эти бомбы не тебе!»

– Не курю, – сказал Шаталов.

– А чего тогда вышел? – обиделась девчонка и побрела к своим.

Шаталов посмотрел вверх. Между кирпичными брандмауэрами и островерхими крышами с трудом помещалась Большая Медведица. Такая же, как в Боснии. Только Ясны нет рядом – и абсолютно непонятно, что с этим делать.

Константинополь, Османская империя

Декабрь 1920 года

Ефрейтор открыл глаза. Долго вглядывался в полутьму, пока размытые контуры не стали превращаться в человеческие фигуры.

– Пить! – попросил он чуть слышно.

И на всякий случай еще раз:

– Пить!

Страшнее всего было заговорить слишком громко – тогда вернется кашель.

На сколоченном из досок столе полковник Дулев, казачий сотник Мницкий и пришедший в гости из соседнего барака фельдфебель резались в карты потрепанной замусоленной колодой. Ефрейтора никто не услышал. Сотник только что проиграл полковнику Месопотамию. Денег, ценных вещей, чего-либо стоящего для хорошей ставки ни у кого не было, поэтому играли на земной шар.

– Пить! Пить!!! Да сжальтесь же, братцы! – повысил голос ефрейтор и тотчас зашелся хриплым, выворачивающим нутро кашлем.

Сидящие обернулись. Ефрейтор за ночь совсем сдал: красные пятна на лице, испарина, блуждающий взгляд.

Сотник сгреб карты, принялся тасовать их для новой раздачи.

– Ваш черед, господин полковник.

Дулев тяжело поднялся, в углу зачерпнул воду ковшиком из деревянной бадьи, подошел к больному, перелил воду в стоящую на полу жестяную кружку. В воде плавали льдинки. Помог ефрейтору приподняться, поднести кружку к губам.

– Маленькими глотками, голубчик. Топить нечем, а холодное вам сейчас…

Ефрейтор сделал подряд три больших судорожных глотка.

– Медленнее, голубчик, не усугубляйте!

Полковник дождался, когда ефрейтор отставит кружку, отнес ковшик к бадье, вернулся к столу.

– Не жилец, по всему, – негромко сказал фельдфебель.

– Типун вам на язык! – устало возразил Дулев. – Семеро на этой неделе. Хватит уже.

Открылась дверь. Вошел ротмистр Маевский в шерстяном платке поверх шинели.

– Доброго дня, господа!

Дулев оторвался от карт, радушно поприветствовал вошедшего:

– Здравствуйте, Арсений Андреевич! Если погреться, то мы сегодня без хвороста. Ахметка наш, благодетель, запропал, не знаем, что и думать. Артиллеристы отправились на базар, выделили им из кассы пять курушей, ждем-с.

– Хотел узнать насчет почты, господин полковник!

– Почты! Все ждете приглашения от сербского принца-регента? На гербовой бумаге с водяными знаками? – взъярился Мницкий. – Высылаем за вами фрегат с оркестром и ковровой дорожкой!

Маевский посмотрел на него холодно:

– Я вас чем-то обидел, сотник?

Полковник подошел к висящему на стене самодельному бюро, принялся перебирать почтовые конверты.

Мницкий тоже встал из-за стола, сделал пару шагов в сторону Маевского.

– Не вы лично, ротмистр. А такие, как вы – фанатики. Обвенчались со своим гробом! Придумали себе предназначение и плюете на нас через губу. Вам ростовщик предлагал восемь золотых лир за гроб? Предлагал?

Маевский пожал плечами:

– Слухи! Он давал только шесть.

– Да хоть бы и шесть! Это шестьсот курушей! А сколько вы вложили в кассу?

– Я прибыл сюда без денег, вы прекрасно об этом осведомлены! – ледяным тоном ответил Маевский.