В 1778 г. этот молодой человек был послан в Берлин, чтобы пройти там курс наук и закончить свое воспитание; «ибо, — говорит сам граф Федор, — можно быть очень ученым и не знать приличий большого света; мы это видим ежедневно повсюду, даже в Париже»… «За исключением математика Лагранжа и физика Ашара, — продолжает он, — там были только второстепенные ученые, как Дениус, Мариан, Битобе, Тьебо, Формей, уже выживший из ума, его зять Мейротто, Бернульи и несколько немцев; но это было более чем достаточно, чтобы дать дворянину с доброю волею ту дозу знаний, в которой он нуждается, и внушить ему желание расширить со временем и собственными силами круг этих знаний».

«Так как дом вдовствующей графини Камеке[123], старшей сестры моего отца, считался тогда лучшим в Берлине, я имел случай изучить там науки и в то же время ознакомиться с обществом и немного с Двором, ибо графиня часто имела честь принимать у себя принцев крови. Как почти всегда в подобных случаях, это имело свои хорошие и дурные стороны».

«Я нашел, что Берлин очень большой город, состоящий из дворцов, построенных по планам Палладио и других знаменитых архитекторов; но при всем том это пустынный, мрачный и бедный город, начиная с простого народа и до принцев включительно. В жизни все относительно. Братья короля пользовались, по слухам, хорошими доходами, но в других странах простые дворяне богаче их! Фридрих Великий выходил из своего святилища, в Потсдам, только для того, чтобы производить маневры войскам в разных частях своего государства. Его присутствие в столице во время карнавала было событием для одних только членов дипломатического корпуса и для иностранцев, имеющих вход ко двору. Публика могла его тогда видеть один или два раза в партере оперы, где по старому обычаю, в очень красивой, но плохо освещенной зале весьма посредственные певцы и танцовщицы в течение нескольких недель изощрялись в своем искусстве. Представительство при Дворе было возложено на королеву и на принцев крови, исполнявших эти обязанности со скупостью пропорциональною их доходам. Королева, престарелая и весьма почтенная женщина, отличалась умом, свойственным Брауншвейгскому семейству, но она до крайности заикалась и, так как неудобно было обращать на это внимание, то разговор с нею бывал затруднителен и даже нередко принимал комический оборот, вследствие несуразных ответов лиц, с которыми она разговаривала. Принц Генрих, № 2 королевского дома, проживал в Рейнсберге, откуда он появлялся лишь изредка, в виде жреца, произносящего оракулы, которые он, однако, доверял лишь на ухо. Принцесса, его супруга, с которой он никогда не встречался, устраивала в определенные дни в одном из флигелей своего дворца в Берлине вечера с бесконечными и прескверными ужинами, которые, однако, сопровождались иногда весьма интересными разговорами.

«Принц Фердинанд, третий брат короля и гроссмейстер прусского ордена св. Иоанна, обладая более значительными средствами, вел более широкий, хотя не менее скучный образ жизни, то во дворце своего Ордена в Берлине, то в своем замке Фридрихсфельде, настоящем оазисе среди песков, окружающих столицу. Принцесса Амалия, сестра короля, была некогда знаменита своей красотой, а теперь не менее отличалась своим безобразием. Министры и генералы весьма скудно оплачивались, но старались показать путешественникам свои дома с наиболее выгодной стороны; и они, однако, не могли сгладить того впечатления, что слава здесь окружена атмосферой скуки, облечена в бедность и повсюду проявляет посредственность.»

«Некоторые из путешественников добивались, но лишь весьма редко и на короткое время, отличия добраться шаг за шагом, чрез море песка, до святилища, где гений работал над созданием средств из ничего. Этих редких аудиенций могли удостоиться только лица, прославившиеся чем-нибудь, хотя и не всегда своими заслугами, и вызывающие скорее любопытство, чем уважение. К тому же эти аудиенции не всегда проходили для посетителей так благополучно, как думали те, которым не удавалось их добиться. Великий король, от избытка ли сознания своего превосходства над другими, или же от чрезмерно вспыльчивого самолюбия, нередко своевольно превращал в ничто действия и мысли, для которых можно было ожидать немного снисхождения. Всего охотнее он выказывал это государственным деятелям; но и военные, а в особенности писатели, редко выходили из его кабинета без маленьких уколов. Среди памятников, хотя и пышных, но дурного вкуса, которыми он окружил свое одиночество, король жил так же скупо, как его генералы и министры. Ему прислуживали только один камердинер и несколько лакеев. Его обеды, весьма посредственные, готовились с подряда за известную плату с прибора; его наследник с женою и детьми проживал очень скромно в нескольких шагах от дворца, в маленьком домике, не смея покинуть город иначе, как с разрешения короля или же под величайшим секретом. В последние годы своей жизни король почти никого не терпел вокруг себя и кроме его чтеца, маркиза Лукезини, трудно было бы указать на кого-нибудь из его приближенных».

Эти заметки, написанные в 1822 г., по-видимому, довольно верно отражают впечатления произведенные на молодого студента прусским Двором и Берлином, но не вполне точно рисуют истину на счет его собственного положения. Граф Федор, будучи очень беден, послан своими родителями в Берлин не столько для того, чтобы приобрести там «ту долю сведения, в которой нуждается всякий дворянин», сколько для того, чтобы заняться там изучением богословия. Позднее, он в Гене приобрел степень кандидата богословских наук.

1783 год разрушил все его планы. Как мы видели в предыдущей главе, Головкины в это время решили послать трех из младших представителей рода в Россию, чтобы попытать там счастье. Граф Федор находился в числе избранных.

«Меня назначили камер-юнкером, — рассказывает он, — после того, как я написал прошение в стихах на французском языке и отправил его по почте, что тогда было запрещено вследствие разных злоупотреблений. В моем прошении я напомнил императрице о таких вещах, которые нельзя было изложить в прозе: о моем происхождении, о заслугах моих предков, наконец, о моих правах быть при Дворе, более чем где-либо в другом месте и чем подобало многим другим. Удивление по поводу моего назначения среди публики было неимоверно, а сановники стали неодобрительно относиться к моим манерам, называя их «голландскими».

Должность молодого царедворца, если верить его близкому приятелю, Николаю Шателену, была из самых приятных: «Он ходил по императорскому дворцу с полною свободою, как член царского семейства. Иногда он принимался за устройство императорского ложа, взбивал подушки, приводил в порядок одеяла и т. п. Однажды, императрица сказала ему: «Право, граф, я думаю, что вы превосходите лучшую голландскую горничную».

По свидетельству самого графа Федора, Двор великой Екатерины представлял из себя настоящую сказочную страну! «Неуместная щедрость препятствовала сбережениям, которые сами по себе казались мало значительными, но взятые вместе заслуживали самого серьезного внимания. Я раз присутствовал при предложении, сделанном императрице обер-гофмаршалом князем Барятинским и касавшимся отмены весьма разорительного, хотя и пышного обычая, подробности которого покажутся даже мало правдоподобными, а именно: при каждом смене службы, т. е. через две недели, в комнату каждого из придворных приносили по две бутылки известных марок столового вина и по одной бутылке всякого сорта ликеров, что, насколько мне помнится, составляло шестьдесят бутылок на каждого, не считая английского пива, меда, минеральных вод и пр. Это расточительство было тем более вопиющим, что никто из нас не дотрагивался ни до каких напитков, кроме шампанского, смешанного с сельтерской водой, которое мы пили в жаркие дни, так что этот обычай приносил пользу только прислуге. Императрица сначала терпеливо выслушала речь Барятинского, а потом оборвала его словами: «Я вас прошу, милостивый государь, никогда не предлагать мне экономию свечных огарков; это, может быть, хорошо для вас, но мне это не приличествует». В доказательство того, насколько эти злоупотребления были значительны, я приведу пример барона Николаи[124], секретаря великого князя Павла Петровича, который, по истечении тридцати лет, обладал лучшим винным погребом во всей империи, а также пример графини Эльмпт[125], камерфлейлины императрицы, собравшей и продавшей в течение своей двенадцатилетней службы достаточное количество свечей, чтобы за счет их заказать себе, ко времени ее свадьбы с генералом Турчаниновым, секретарем кабинета Ее Величества, серебряный сервиз».