Вот подлинный текст этой последней депеши, находившейся в Архиве министерства иностранных дел в Москве:

Бесцеремонность, с которой Головкин составил эту депешу, повторяется в другой депеше, может быть, единственной в своем роде в летописях дипломатии:

Депеша графа Федора Головкина вице-канцлеру графу Остерману.

Эти любопытные образцы дипломатической переписки графа Федора доказывают, что непринужденность его прозы легко могла раздражить такого высокомерного и педантичного начальника, каким был старик Остерман.

Очень жалко, что граф Федор в своих «Воспоминаниях» обходит молчанием все личные передряги, которые ему пришлось испытать во время его краткого пребывания в Неаполе. Эти подробности были бы гораздо интереснее, чем характеристики главных действующих лиц этого Двора, которые, впрочем, тоже стоят того, чтобы о них вспомнить[140].

Докладная записка от 20 февраля 1796 г., которую Головкин представил императрице в свое оправдание[141], пополняет этот недостаток, но лишь до некоторой степени. В ней слышится не беспристрастный историк, а преобладает личная нота, и сквозь жалобы несчастного дипломата, потерявшего свое место и милость императрицы, проглядывает скорее ветреность молодого человека. Таким образом эта записка не прибавляет новых подробностей к печальной истории неаполитанского Двора.

Граф Федор был отозван из Неаполя в декабре 1795 г., после того, как он пробыл там неполный год. Судя по его рассказу, возвращение его в Россию совершалось отнюдь не с той быстротой, которой можно было ожидать. Подобно провинившемуся в какой-нибудь шалости школьнику, возвращающемуся нерешительным шагом домой, мы видим графа Головкина, подвигающимся небольшими этапами к северной столице, где его ожидают упреки, немилости, а может быть, и строгое наказание.

Два целых месяца он бродил по Венеции. Здесь его приятель, принц Нассау-Зигенский, устроил во дворце Лоредан, название которого его прельстило еще больше, чем самая местность. «Здесь он открыл нечто в роде приюта для эмигрантов, где каждый мог платить или служить, смотря по своим средствам, — пишет граф Федор, — и я сам провел там два месяца, когда, возвращаясь с неаполитанского посольства, я хотел выиграть время, чтобы узнать причины моего отзыва. Неимущие принимались там беспрепятственно и не платили ничего, а принцесса Нассауская прекрасно исполняла роль хозяйки… Она была полька, урожденная Гоздьско, разведенная жена князя Сангушко и, кажется, еще кого-то, и отличалась своею красотою. Будучи в восторге, что ей удалось сделаться женой короля авантюристов, она, смотря по своему настроению и по обстоятельствам, казалась начитанной, скромной, покладистой или смелой и так умела лгать, что приобрела этим знаменитость. Возвращаясь однажды из собора св. Марка после богослужения в день св. Пасхи мы не без иронии спросили ее, о чем было сказано в проповеди? — «Об астрономии», — ответила она. Можно представить себе наше удивление. «Как об астрономии, в день Св. Пасхи?» — «Да, об астрономии», — и она начала сочинять нам прекрасную речь. «Ужасно, — сказал ей на это серьезно епископ Ломбе, — так врать после того, как вы молились Богу, хотя надо полагать, что та проповедь, которую вы нам сказали, была лучше той, которую вы слыхали». Но ее ничто не могло смутить[142].

Через пять месяцев после своего отъезда из Неаполя, граф Федор добрался, наконец, до русской границы. Там его тотчас же арестовали и отвезли в Пернов, маленькую крепость в Лифляндии, где он был заключен. Рассказ о его пребывании в этой крепости, и о последующем освобождении содержит интересные места; он будет приведен под статьей «Пернов».

Воспоминания о Дворе и царствовании Павла I графа Федора дают нам некоторые разрозненные сведения о жизни графа при Дворе Императора Павла I. Хотя ему был внушен строжайший запрет острить, но кажется, что он не мог вполне отказаться от этого любимого препровождения времени. Он не сумел снискать милости своего строгого и капризного государя и 22 июня 1800 г. был изгнан из столицы, с обязательством жить в своих имениях. Год, проведенный им в этом изгнании, он употребил на обучение деревенских детей азбуке, на покрывание лаком своих экипажей и на составление всемирной истории[143].