«Последние годы царствования Екатерины II ознаменовали апогей карьеры графа Федора. Как близкий друг фаворита Платона Зубова[129], пользовавшегося неограниченною властью, он имел как малый, так и большой вход ко Двору и начинал уже возбуждать зависть других придворных. Граф Ростопчин, низкий царедворец, пишет 23 мая 1794 г. графу С. Р. Воронцову: «Этот надменный бездельник Головкин просил шестьдесят тысяч рублей, чтобы заплатить свои долги, и так как теперь пошло время милостей, он ожидал их получить; но, к счастью, одна глупость с его стороны избавила графа Зубова от необходимости просить за него, а казна сберегла свои деньги. Он был посредником в деле князя Любомирского с наследниками князя Потемкина; это дело поступило сначала в суд совести, который отклонил его, а Головкин послал некоторую сумму председателю, сенатору Ржевскому. За это посредничество он получил хорошую головомойку и ему сказали, что такое лиходательство достойно польского адвоката».

«Глупость» — это слово лучше всего характеризует неосторожность графа Федора. Вмешиваться в дела, касавшиеся наследства князя Потемкина, — значило открыто противодействовать некоторым намерениям императрицы. Это неосторожное вмешательство, подробно описываемое им в статье «Любомирский», возмутило государыню гораздо больше, чем те ребячества, в которых его обвиняла королева Каролина, во время его пребывания при Неаполитанском дворе, и, вероятно, было причиною его немилости.

Завидное положение, занимаемое Головкиным при русском Дворе, благодаря его дружбе с всемогущим фаворитом, отлично характеризуется выражениями, употребляемыми им, когда он говорит о самом себе и о своей карьере: «…ввиду того, что никто не знал, что мне еще предстоит, большая часть России и значительная часть Европы старались заручиться моим расположением… Но, чтобы обеспечить себе гавань на случай будущих ураганов, я добился назначения посланником в Неаполь».

Его блестящее положение, впрочем, не было обеспечено от тайных опасностей. Царедворец, как моряк, всегда имеет основания бояться подводных камней, и граф Федор говорит о них, как сведущее лицо:

«Я в начале 1793 г. почувствовал усталость от того, что при Дворе называли милостью мне. Исключительное для моего возраста отличие — находиться ежедневно в интимном обществе Екатерины II — казалось мне слишком пустой славой для того, чтобы перенести сопряженные с ним неприятности и опасности. Господа Зубовы, считавшиеся моими покровителями — мнение ошибочное и оскорбительное для меня, — завидовали преимуществам, которые давали мне мое образование и происхождение; они опасались, как бы эти преимущества когда-нибудь не имели воздействия на ум императрицы, ставшей, по старости лет, более восприимчивой к прелестям беседы, чем сердце ее было раньше — к внешней красоте. Но больше всего они боялись смелости, которую они будто бы открыли во мне и которая, в виду моей близости к центру движения, могла их рано или поздно сбить с пути. Опираясь на одну только личность императрицы, мое будущее возвышение представлялось им столь грозным, что они считали нужным вовремя подкопаться под меня; и так как было вполне ясно, что все будут содействовать моей гибели, когда она им покажется нужной, — то мое молодое честолюбие сочло более удобным удалиться добровольно, чем ждать от времени и от более скромного поведения случая, чтобы завладеть последними днями престарелой государыни. Я сначала исходатайствовал посольство в Неаполе, где после смерти графа Скавронского открылась вакансия графу Панину, человеку еще очень молодому, о котором я тогда имел хорошее мнение. Все это знали, и мне показалось пикантным отнять это место у него и взять его себе. Я устроил ему перевод в Голландию и предавался дикой радости при мысли, что мне можно будет прожить мирные дни и посвятить себя музам, отдыхая в тени лаврового дерева Виргилия. Эти мечты молодого и честного, но лишенного опыта и друзей человека, были причиною всех событий моей жизни».

Головкин уехал в Неаполь осенью 1794 г. не без того, чтобы проездом пробыть долго время в Берлине, что доставило ему случай совершить еще одну неосторожность: он на собственный риск и страх занялся немного политикой[130].

Длинный рассказ, который он посвящает наивностям, отпускаемым им в качестве молодого дипломата в присутствии поседевших в делах стариков, не лишен известной прелести. Он помещается ниже, под статьей «Берлин».

В 1794 г. дипломаты не торопились прибытием к своим местам. Продолжительные посещения маленьких и больших дворов, находившихся по пути, относились прямо к их службе. Следуя такому обычаю времени, граф Федор остановился довольно долго в Вене, которая ему крайне не понравилась, может быть, по вине тамошнего представителя России, графа Разумовского, «самого надменного и фатоватого человека».

Граф Федор закончил свои визиты европейским дворам Веной. К сожалению, он не сообщает подробностей о тех маленьких дворах, где он представлялся. Но если судить по разговору, который он имел с графом фон Вурмб, министром курфюрста саксонского, то граф Федор, как тонкий наблюдатель, мог бы нас рассмешить многими пикантными анекдотами.

«Отправляясь в Неаполь в 1794 г. — пишет он, — мне надо было видеться со многими лицами и я был сильно огорчен найти почти все умы подготовленными к восприятию принципов революции, проникающих со всех концов из Франции. Возмущение и опасения, казалось, находят себе место только в моем сердце. Одни имели слишком много веры, другие слишком мало, и никто не старался быть достойным, а это тогда было еще вполне возможно. В Дрездене я познакомился с графом фон Вурмб, министром курфюрста, человеком знатного происхождения и большого ума, которого не любили, но за то очень боялись, и который, если бы у него не было такой склонности к деньгам, пользовался бы всеобщим уважением. Я был очень удивлен, когда этот столь ловкий министр и старый дворянин сказал мне легкомысленным и непринужденным тоном: «Что мне за дело до французской революции? Если бы она даже дошла до Саксонии, что я потерял бы от этого? Милость моего государя? Я никогда ею не пользовался. Мою должность? Мне мешают исполнять ее. Мое состояние? У меня его нет. Мои титулы? Мое семейство никогда не домогалось их, а что касается моей фамилии, то она так коротка, что все революции в свете не могут ее сократить еще больше».