К концу моего третьего школьного года мы были готовы целиком и полностью посвятить себя математике. Прощайте, латынь, французский и греческий! С английским языком у нас не было никаких официальных отношений, а из истории мы учили только историю Греции и Рима. Прощайте, Алкивиад и мать Гракхов! Мы перешли в специальный математический класс и стали почти в буквальном смысле слова сами себе хозяевами. Мне было четырнадцать лет.

1

Стрит-Корт представлял собой, как говорилось в объявлении, «прекрасную усадьбу, частично сохранившуюся с Елизаветинских времен, с прилегающими живописными землями площадью более семи акров». Главное здание имело в плане форму буквы L, а кроме того, были и хозяйственные постройки, включавшие, кроме «обычных служб», такие необычные, как прачечная и коровник. Мы еще и свиней держали — время от времени их закалывали и превращали в бекон; не пропадать же без дела предусмотренным для этого помещениям. В «превосходной конюшне» держали симпатичную лошадку — она охотно катала нас на спине, помогала подстригать траву на крикетном поле и возила багаж со станции. Были при доме две площадки для игры в теннис, площадка для игры в крокет, лесная опушка с множеством птичьих гнезд, огород и фруктовый сад с фруктами, пруд с утками и ульи с медом. От всего этого мы были в полном восторге.

Гостиную теперь называли библиотекой — это лучше подходило к нашему новому статусу. По всей вероятности, раньше здесь была бильярдная. С высокого подоконника, наверное, удобно было смотреть на игроков, а на оконных рамах кто-то вырезал образчики народной мудрости, вроде: «со стороны игру лучше видно» или «кто не рискует, тот не выигрывает». На изразцах камина изображались библейские сцены, не всегда легко узнаваемые — поди отличи одного бородатого пророка от другого. По крайней мере Иона, появляющийся из чрева кита, сразу привлекал внимание посетителей. Большой открытый очаг в холле также украшали сцены из Библии, хотя и несколько менее пристойные. Мама будущего ученика обычно их не замечала, следуя за горничной в гостиную, зато когда отец провожал ее к выходу, невольно задерживала на них взгляд. «Ах, посмотрите, — восклицала она, — как интересно, что это?» Она подходила ближе, а отец, кашлянув, заводил речь о том, что на острове Танет чудесный климат и наверняка здешний воздух будет полезен Джеффри… или Джеральду… словом, ее мальчику… Но к этому моменту у дамы уже не оставалось сомнений. «Да-да, — произносила она отстраненным тоном, словно в картинной галерее. — Как интересно, мистер Милн. Так о чем вы говорили?» На изразце жена Потифара, женщина весьма пышнотелая, объясняла Иосифу, что у них масса времени.

Нигде больше я не встречал настолько широких и удобных перил; правда, съезжать приходилось боком, потому что внизу они заканчивались большой шишкой. И нигде больше я не видел такой своеобразной ванной, как на втором этаже — там стояли, соприкасаясь торцами, две ванны, одна побольше, другая поменьше. Для начальной школы, где малыши еще не купаются самостоятельно, это как раз то, что нужно: няня могла намыливать по трое за раз, однако для обычной семьи, казалось бы, лучше подойдут две ванны одинакового размера. Тем не менее так уж было устроено — вряд ли это относилось к наследию елизаветинской эпохи. Мы с Кеном выбрали большую ванну и радостно в ней плескались, бросая друг в друга мылом, причем правила игры требовали одновременно удерживать мочалку, прижимая ее затылком к краю ванны. Не помню уже наш высший рекорд, но, истинные вестминстерцы, мы наверняка не вылезали из воды, пока счет не дойдет до ста. Живя в Стрит-Корте, мы постоянно ставили какие-нибудь рекорды. Отец пристроил к дому большую комнату для игр, которую назвал гимнастическим комплексом (как это слово к нему прилипло!), и мы проводили там долгие часы, стуча об стенку теннисным мячиком, пока не дойдем до шестисот ударов подряд. Однажды рекорд уже был достигнут у дверей конюшни, но окружающие не разделяли нашего энтузиазма, поскольку рядом находилось слишком много застекленных окон. Очень скоро тренировки на открытом воздухе нам запретили. К счастью, отец и в Стрит-Корте устроил «площадку для игр» по образцу Хенли-Хауса. Мы там гоняли мяч «до пятидесяти отскоков».

Когда созревал урожай, мы много времени проводили в саду. Помню, в одно лето мы покидали свой лагерь под кустами крыжовника только на обед. Нас отпустили домой в середине летнего триместра, то есть около пятнадцатого июня. Как бежит время и как все меняется в мире! Сейчас у меня есть собственные грядки с крыжовником, но я не устраиваю набегов на них в середине июня. Каждый год с приближением вершины лета я говорю себе: «Примерно в это время мы с Кеном бесчинствовали в саду» — и отправляюсь посмотреть, нельзя ли вернуть те беспечные радости, пусть и в более солидном взрослом стиле. Увы! Ягоды крыжовника мелкие и твердые, как косточки от вишни. Я вновь усаживаюсь в шезлонг и погружаюсь в раздумья о прежних днях, когда поэзия была музыкой, музыка была мелодична, а крыжовник поспевал в июне.

Само собой разумеется, мы начали собирать коллекцию птичьих яиц. Запасли специальные трубочки, с помощью которых проделывали дырочку в скорлупе и «выдували» содержимое яйца (хотя на самом деле точнее было бы сказать «высасывали»), и шкафчик с полочками, разделенными на квадратные ячейки, для хранения собранных образцов, а также книгу Кертона — определитель птичьих яиц, розовую вату, ярлычки и клей. Не помню, откуда взялись на это деньги. Финансы, полученные от отца, мы тратили на еду и пришли бы в ужас от одной мысли израсходовать их на что-нибудь другое. День рождения Кена приходился на сентябрь — слишком далеко от Пасхи, а мой был в январе, перед самым возвращением в школу, так что все подаренные суммы наверняка уходили к Саттсу. Может, за свой первый школьный отчет я и получил что-нибудь к Пасхе, но за все последующие награды ожидать не приходилось. Все же каким-то образом деньги нашлись, и теперь у нас было все необходимое для хорошей коллекции — все, кроме самих образцов. Яйца грачей, пестрых дроздов, черных дроздов, скворцов, полевых и домовых воробьев — мы бесконечно их выдували и наклеивали ярлычки, однако дальше дело не заходило. Да и не важно это; для нас, лондонских мальчиков, найти настоящее гнездо с настоящими птичьими яйцами — уже целое приключение.

Мы сделали еще одно открытие: оказывается, бывают и другие цветы, кроме герани, лобелии и кальцеолярии. Под окнами нашей комнаты как раз в летние каникулы цвели георгины. За это я их люблю так нежно, как не полюбил бы всего лишь за яркую расцветку. Присланные мамой цветы во время летнего триместра навевали почти невыносимую ностальгию. Привядшая веточка глицинии на комоде каким-то неведомым образом выражала все то, что я чувствовал, но не умел облечь в слова — всю тоску о доме и красоте. Да, я был счастлив в школе, однако лишь потому, что школы было не избежать и приходилось ловить те крупицы счастья, какие возможно.

2

В общем и целом нам удавалось радоваться жизни, пусть и не всегда именно так, как от нас ожидали. На уроках математики мы теперь всегда сидели вместе с Кеном, занимая уголок комнаты, в которой учили остальных учеников, продвинувшихся не так далеко, как мы. Чтобы не мешать учителю разговорами, мы писали друг другу записки, а вернее — длинные письма, в которых подробно излагали планы на будущие каникулы. Чтобы было интереснее, мы пропускали каждое второе слово, а получатель должен был сам заполнить пустые места. Созвучие души и мыслей позволяло проделать такой фокус, хотя задача была не слишком легкой: общий смысл угадывался, а точно подобрать слово получалось не всегда. Затем, как когда-то на уроках французского, мы обменивались листками и поправляли друг другу ошибки. Иногда мы ограничивались только первыми буквами слов. Например, один спрашивал: «ПКСНП?» Это значило: «Пойдем к Саттсу на перемене»? На такое предложение следовал неизменный ответ: «Да». Кен, пошарив в карманах, приходил к выводу, что раз мы уже должны отцу пятнадцать шиллингов, с тем же успехом можем задолжать и шестнадцать.