Тогда я решил, что неплохо бы поучиться рисовать. Целый год я бился над наброском с головы Данте. Мог ли Данте знать, что я потрачу на него столько сил? К концу года я освоил голову Данте в перспективе, голову учителя рисования в перспективе и наилучший способ заточки карандашей. Маловато. Я обратился к физкультуре и даже прошел отбор на какие-то не то соревнования, не то выступления, однако накануне выяснилось, что все другие участники будут в белых фланелевых брюках, и лишь у меня одного белые фланелевые шорты. Я пал духом и внезапно понял, что занимаюсь всем этим не потому, что мне нравится, а просто считаю себя обязанным совершенствоваться. Решено: со следующего триместра я прекращаю работать над собой и счастливо провожу все свободные вечера в библиотеке.

Заниматься в библиотеке означало просто-напросто, что в течение часа мы могли читать любые книги. «Коралловый остров» или «Этюд в багровых тонах», «Грозовой Перевал», «Сорделло» или «Афанасиев символ веры» — никто не спрашивал, что ты читаешь и зачем. Есть ты, есть книги и есть библиотекарь, и в четверть седьмого он тебя выгонит. На мой взгляд, эта система — лучшее, что было в Вестминстере. Иначе старшекурсники не давали бы младшим никакой возможности почитать спокойно. Неописуемо приятно было в самые мрачные минуты школьной жизни вспоминать, что буквально за углом тебя поджидают Дэвид Копперфилд, или Бекки Шарп, или мистер Беннет. Выносить книги из библиотеки не разрешалось, но ведь всегда можно в пятницу вечером запрятать «Дэвида» под полу жилета, мило общаться с ним все выходные, а в понедельник вернуть на место.

Выходные вообще счастливое время. Можно съездить домой или погостить у друзей, если их одобрит школьное начальство. Большинство учеников так и делали, поэтому в колледже оставалось человек десять. Не считая обязательного присутствия на двух богослужениях в воскресенье, мы были сами себе хозяевами с обеда в субботу до завтрака в понедельник. За дисциплиной в выходные следили не так строго. При всей несхожести вкусов и интересов мы невольно сближались — так уцелевшие при кораблекрушении, выбравшись на необитаемый остров, перестают обращать внимание на классовые различия. Состав нашей маленькой группы оставался неизменным, и мы стойко притворялись, будто презираем слабаков, которые при всякой возможности мчатся под крылышко к родителям — как поступали бы и мы сами, не будь наш дом слишком далеко. Главное событие субботы — футбол вечером, в длинном каменном коридоре колледжа. Играли теннисным мячиком, по четыре-пять человек в команде: настоящий футбол, как в Хенли-Хаус, с добавлением кое-каких приемов из игры «Итонский пристенок»[14]. В таких матчах даже хорошо быть мелким и шустрым — так тесно в узком коридоре и так мал просвет между широченным защитником и стеной. Чувствуешь себя на равных с другими игроками, даже с могучими героями из школьной команды.

А потом — воскресенье. Впервые оно стало для меня по-настоящему счастливым. Поднимаясь всю неделю около семи, в этот день мы могли валяться в постели почти до девяти. Завтрак, увы, представлял собой всегдашнюю пародию на нормальную еду, но голод нас мучил не так сильно, как обычно. Утренняя служба в аббатстве была вполне переносима. Мы сидели рядом с хором, снисходительно уделяя ему немного внимания, — возможно нас и принимали за мальчиков из хора, поскольку на нас были стихари. Проповедь до нас не доносилась, и мы по мере сил боролись со сном. В обедню уже и не пытались, борьба была явно безнадежной. Когда читали «Символ веры», все кланялись, обратясь к востоку, кроме нас с Кеном. Мы, будучи нонконформистами, презирали все эти папистские штучки и сурово смотрели прямо перед собой, позволяя остальным любоваться нашими мученическими профилями. Несколько недель мы чувствовали себя героями, а потом Кен решил, что ему все равно, и стал оборачиваться вправо вместе со всеми. Я продолжал упорно смотреть на север в уверенности, будто стою за правое дело, хотя понятия не имел, какое именно. При моем тогдашнем настроении я бы и к западу оборотился — вот бы все удивились! После утренней службы мы дышали свежим воздухом на террасе палаты общин. Ученики колледжа Квин — единственные мальчики в мире, кому было даровано такое право, и потому мы считали себя обязанными им пользоваться. Год или два спустя нам уже больше нравилось быть единственными мальчиками в мире, кому неохота пользоваться подобной привилегией. Повеселевшие после утренней службы, мы возвращались в колледж и радостно «бесились», пока не наступало время ложиться спать. За целый день мы и словом не обменивались ни с одним учителем.

5

Учеников начальных курсов в колледже не обижали. Интерес старших к младшим не поощрялся — ни в садистском плане, ни в романтическом. Общение между младшекурсниками и старшекурсниками считалось нарушением правил и наказывалось поркой. Да младшие были настолько загружены, что их и некогда было тиранить, а по окончании дневных трудов опасность им тоже не грозила, поскольку у каждого была отдельная неприкосновенная крохотная спаленка в длинном дортуаре. Зато над новичками постоянно висела угроза взбучки от надзирающих за порядком помощников старосты из числа старших учеников.

Члены парламента и прочие важные государственные лица часто утверждают с необъяснимой уверенностью, что если их самих когда-то пороли, это может служить оправданием школьных телесных наказаний. Их противникам представляется, что тут скорее свидетельство в пользу обратного — ведь ничем иным не объяснишь тупость и бесчувственность столь почтенных людей. На распространенную реплику: «Меня в детстве били, и я от этого глупей не стал» — так и напрашивается ответ: «А от чего же тогда стал?»

Помощники старосты вершили «правосудие» в колледже, наказывая за проступки учеников первого и второго курсов, причем все имело вид строжайшей законности. Хлопок двери в комнату собраний старшекурсников служил сигналом для начала «слушания» или, как вполне можно было бы это назвать, «сессии». В комнате заседали староста школы и трое его помощников; потенциальные жертвы-младшекурсники толпились в коридоре. Вот вызывают очередного несчастного. Он робко, бочком входит и продвигается по стеночке, пока не оказывается лицом к лицу с судьями. Затем следует диалог в таком духе:

С т а р о с т а. Ты сегодня прогуливал.

М л а д ш е к у р с н и к (с трудом проглотив комок в горле). Не, не прогуливал.

С т а р о с т а (свысока). Еще какие-нибудь найдутся оправдания?

М л а д ш е к у р с н и к (в полной растерянности). Нет…

С т а р о с т а (сугубо формально, без всякого интереса). Директору жаловаться будешь?

М л а д ш е к у р с н и к (который очень хотел бы). Нет…

Староста вручает трость одному из помощников, по очереди. Помощник снимает пиджак и, примерившись, указывает, куда стать наказуемому. Младшекурсник наклоняется и получает свою порцию ударов. Затем выходит, стараясь сохранить равнодушное лицо, после чего мчится в «молельню» (общую комнату младшекурсников) и там бегает кругами, потирая пострадавшее место. Староста аккуратно записывает «проступок», а также имена жертвы и палача в Черную тетрадь.