«Я тебе не любовница, чтоб сбегать ко мне», – подумала она. Впрочем, когда-то был такой факт. По молодости и по пьяни случилось на гастролях. Развития их отношения не получили, в дальнейшем ни словом не упоминали ту ночь, словно ее и не было. Своих мужчин Клава любила до самозабвения, жаль, не оценили они этого, а к Сене тогда даже симпатии не испытывала. После того случая решила больше не увлекаться спиртным, но, как говорится, свинья грязь найдет.

Подсолнух налил в рюмки коньяка, по кухне распространился терпкий аромат, ударил в ноздри, одурманивая. Сеня подал ей рюмку:

– Давай, Клавка, выпьем! Что-то сердце давит. Беспокоит меня что-то, а что – не пойму. Ну, поехали?

Клава задержала рюмку у рта, глядя в нее. Аромат обволакивал, словно туманом, кружил голову. Вкус коньяка она уже чувствовала на языке, в горле пересохло, рюмка все ближе приближалась ко рту... Но, бросив на Сеню рассеянный взгляд, Клава дрогнула, вернувшись из виртуального опьянения в реальность. Подсолнух не пил. Он держал рюмку и ждал, когда выпьет она. Его два мутно-голубых глаза гипнотизировали Клаву: пей, пей! Она, подчиняясь гипнозу Подсолнуха, поднесла рюмку к губам и вспомнила: ночь, курилка, Галеев, водка, труп. А Подсолнух все ждал, не спуская с нее рыбьих глаз... «Он пришел убить меня!!! – задохнулась Клава. – Это он подложил мне водку!..»

На поиски Марины Дмитриевны Степа потратил два часа. Звонил домой – никто не брал трубку, приехал в школу. Его посылали то на один этаж, то на другой, выяснилось, что она «только что ушла»! Опять принялся названивать домой, пока она не ответила.

– Вас беспокоят из милиции, можно к вам подъехать?

– А что я такого натворила? – раздался приятный низкий голос.

– Насколько нам известно, вы ничего не натворили. Нам нужно с вами поговорить.

– Вам больше не с кем поговорить? – посочувствовала в трубке Марина Дмитриевна. – Ну, тогда приезжайте.

– А она с юмором, – отметил Степа и назвал Толику ее адрес.

Ни за что Степа не назвал бы ее старухой. Она не укладывалась и в понятие «пожилая женщина», хотя ей шестьдесят пять или даже больше. Это просто женщина в возрасте, статная, с тонкими чертами лица, аристократичными руками в крупных перстнях, строгом платье и со строгой прической – зачесанными назад волосами, собранными на затылке в пучок. В комнате развешано множество ее портретов и тоже в гриме, как у Гурьевой в кабинете. Степа подумал, что скорее всего прошлое для этих людей – важная часть настоящей жизни, их гордость.

– Я постараюсь не мучить вас долгим разговором, – сказал он, садясь на диван напротив Марины Дмитриевны.

– Да не суетитесь, времени у меня вагон, – и села прямо, не согнув спины.

– Вы, наверное, уже прослышали о событиях в театре?

– Разумеется, – печально вздохнула Марина Дмитриевна. – Я потрясена, если не сказать больше. Счастье, что меня там нет.

– Скажите, из-за роли актер пойдет на убийство?

– На моей памяти такого не припомню, – пожала плечами она. – Склоки, сплетни, подхалимаж – этого сколько угодно, а вот убить... Погодите!.. Да! Был такой случай. Ходили слухи, что в оперном театре один певец подарил бутылку вина с ядом любовнице соперника. Они выпили и... вот дальнейшее не помню, давно было. А в драматическом театре, кажется, подобного не случалось. Время было другое.

– В чем же выражалось это «другое время»?

– Хм, – усмехнулась она и посмотрела на Степу с неким превосходством. – Молодой человек, вы же работаете в органах, должны знать, что переломные моменты в государстве всегда связаны с массовым помешательством. В мое время все жили практически одинаково. Кто-то чуть лучше, кто-то хуже, но стабильно, копья ломать было не из-за чего. Призвание расценивалось как дар небес, люди творческих профессий пользовались любовью и уважением. Будь сейчас то время, меня не выкинули бы из театра. Но наступили перемены, хлынул поток информации, из которого было нетрудно уяснить, что мы жили плохо. Появилось много такого, чего захотелось иметь, одновременно снизился жизненный уровень. Но и возможностей стало больше. А что касается конкретно театра, он стал не востребованным в провинции, актеры тоже. Западное кино просто вытеснило поначалу театр, мы играли для пяти-десяти человек, когда мест в зрительном зале пятьсот. По России закрывались театры. Это все породило страх остаться без работы.

– Но ведь вы сами сказали, что появились возможности, – позволил себе перебить Марину Дмитриевну Степа. – Почему бы и актеру не попробовать силы в другом деле?

– Понимаете, молодой человек, – снова усмехнулась она, – актерами рождаются. Это бог распорядился наделить кого-то талантом. Сколько у нас в городе жителей? Около трехсот тысяч? Вот. А актеров, включая пенсионеров, человек сорок с небольшим. Таких городов в России тьма, и театр есть далеко не в каждом.

– Угу, я понял, это люди избранные, так?

– Совершенно верно. Это их беда и счастье. Но среди актерской братии есть более талантливые, есть менее, как в любой другой профессии. Только здесь еще огромную роль играет тщеславие. Хорошо, если тщеславие зиждется на таланте, а вот когда оно голое, актер при определенных обстоятельствах превращается в монстра. Перемены в государстве плохо отразились на человеческом факторе, в нашем театре особенно.

– А точнее, в чем причина?

– В деньгах, – снисходительно улыбнулась она. Степа едва не подпрыгнул, все же не в ролях дело, а деньги тут замешаны, он так и думал. А Марина Дмитриевна добавила все с той же снисходительной улыбкой: – Еще в тщеславии, самолюбии, зависти. Видите, причины одни на все тысячелетия, разные только люди.

– И большие деньги? – поинтересовался Степа.

– Что вы, миленький! – рассмеялась она, всплеснув руками. – В том-то и убогость дележа, ведь делить все равно нечего. Или, скажем, так: мизер не стоил тех жертв, которые последовали. Сейчас объясню. Раньше платили в театре только ставку от ста до ста восьмидесяти рублей. Все. Мало – подрабатывай, что и делали актеры. Теперь придумали контракты. По контракту вам могут платить, сколько посчитает нужным директор. А чтобы внести в коллектив раздор, директор разработала с Юлианом Швецом сетку оплаты труда. Это прежде всего ставка, далее идут надбавки. То есть по контракту вы получаете определенную сумму, а за роли отдельно. К примеру, вы за месяц сыграли двадцать спектаклей, так вот, за пять вам не платят, это входит в ваши обязанности по контракту, а за остальные пятнадцать вы получите по разовой ставке. В итоге выходит еще один-два ваших оклада, у некоторых больше. А надбавки дают за верную службу... понятно?

– В общих чертах, – не совсем разобрался Степа. – А «плохой человеческий фактор» в чем выражается?

– В количестве ролей. Дабы часто выходить на сцену, нужно, чтобы вас занимали постоянно. Пошла нездоровая конкуренция. Юлику явилась идея, он ее преподнес директору, что слишком много актеров в труппе. Их по штату было сорок. Если уменьшить наполовину, ставки уволенных можно дополнительно поделить между собой.