В памяти Хакаранды запечатлелся день, когда в одной семье она приобрела целых десять кос – достояние пяти поколений женщин. Они отличались оттенками цвета в промежутке между иссиня-черным и белым.

– И все были длиннее моей руки, – вспоминала Хакаранда.

– Трудно даже представить.

– Я своими волосами вышивала. Использовала их вместо нитки, – сказала Хакаранда.

– Моя мама и сейчас пришивает своими волосами пуговицы и подпушки.

– И я так делала.

– А здесь еще кто-то живет? – спросила я, указывая на не занятое за столом место.

– Да, Хулио, садовник. Сегодня он не появился, но завтра наверняка придет.

После обеда Хакаранда показала мне дом.

Пока мы вместе бродили по комнатам, Хакаранда не переставая жевала клочок бумаги. Белый комочек то и дело промелькивал между ее зубами. Такая привычка, по словам Хакаранды, выработалась у нее в детстве. Жевательная резинка была не по карману ее нищей маме, а Хакаранде хотелось показать друзьям, что у нее тоже есть настоящая жвачка.

Комнаты казались необитаемыми. Полы сияли такой чистотой, что хоть ешь с них. У меня кожа была грязнее. Муравей не нашел бы там ни единой крошки, а скорпион – ни единого паучка. Паутина отсутствовала. И напрочь отсутствовало хоть что-то личное, вроде брошенного на спинку стула пиджака, или свернутого в трубочку журнала на столе, или фотографий в рамках.

Всю хозяйскую спальню занимала широченная кровать, обращенная к громадному окну с видом на сад и на океанские просторы. Над изголовьем кровати висело деревянное распятие. За внутренней дверью находилась большая ванная с круглым джакузи в центре и с массажным столом.

В другую внутреннюю дверь мы не заглядывали. Хакаранда сказала, что это гардеробная, где у хозяев хранится одежда.

– Она заперта.

К спальне примыкала детская.

– Малыш в школу еще не ходит. Твоя задача – занимать его играми, – объяснила Хакаранда.

Только в этой комнате наконец-то нашлось что-то живое. Все поверхности и весь пол были завалены игрушками. На кровати на месте подушек возвышалась гора плюшевых зверей. На одном из комодов стояли три большие стеклянные банки с конфетами. Красные, желтые и зеленые «эм-эндэмсы» блестели на ярком солнце.

Бортики детской кроватки повторяли силуэт дельфина.

Затем Хакаранда продемонстрировала мне телевизионную комнату, вернее, домашний кинотеатр, с экраном в ширину целой стены. Напротив экрана стояли два дивана, два кресла и два больших пуфа. Одна стена была с пола до потолка забрана стеллажами с коллекцией DVD.

– Это их любимое занятие. Смотреть кино и жевать попкорн или хот-доги. Один фильм смотрят по сто раз, – сказала Хакаранда.

Точно такой дом я видела по телевизору.

Я никогда раньше не ходила по мраморному полу, на котором чувствуешь себя как на льду, но видела, как ходят другие. Я никогда раньше не ела за идеально накрытым столом с двумя вилками, двумя ножами, суповой ложкой и наглаженной льняной салфеткой, но видела, как едят другие. Я никогда раньше не пользовалась солонкой с дырочками и не наблюдала за тающими в моем стакане звездочками льда, но видела, как это делают другие.

Тогда меня осенило: отправься я хоть к египетским пирамидам, и они покажутся мне старыми знакомыми. Я была уверена, что смогла бы скакать верхом и рассекать на джипе по африканской саванне. Не говоря уж о том, чтобы сготовить лазанью и заарканить бычка.

Перед моими глазами начали всплывать сцены насилия и катастроф, которыми постоянно пополнялся мой телекругозор.

При этом у меня стало гадко во рту, как от прогоркшего молока. Да, наводнение было бы мне не в новинку. Да, автокатастрофа была бы мне не в новинку. Пожалуй что да, изнасилование тоже было бы мне не в новинку. Я бы даже помереть не могла без ощущения, что все это уже проходила.

Так же и с брызгами крови на джинсах Майка: я точно знала, откуда они взялись, хотя и не присутствовала при случившемся.

Свою жизнь я видела по телевизору.

Первую ночь я пролежала без сна, глядя на крохотное окошко, которое открывалось внутрь просторного гаража с машинами. Больше смотреть было не на что.

Комнатку заполнял запах бензина. На заправочной станции спалось бы не хуже.

Насекомых я не опасалась. От частых опрыскиваний весь дом благоухал гнилыми лимонами.

Той ночью меня мучил один вопрос: знает ли уже Мария? Ей должны были сказать, что ее заячья губа – Божья кара за измену ее матери с моим отцом. Кто-то должен был открыть ей правду и объяснить, почему моя мама в нее выстрелила.

Видела ли Мария, всматриваясь в зеркало, запечатленные в ее лице черты моего папочки?

Мне хотелось выяснить, правду ли сказал Майк и действительно ли отец посылал деньги матери Марии. Дойди это до мамы, она бы его из-под земли достала. Точно достала бы. Ее голод по отцу как рукой сняло бы.

Я прокручивала все это в голове, лежа на матрасе, под которым спрятала фотографии и записную книжку Паулы и пластиковый пакет Майка с кирпичом героина.

В кирпич укладывалось пятьдесят пакетиков.

На следующее утро в парадную дверь вошел садовник Хулио, и я потеряла голову.

Он вошел прямо в меня.

Он взбежал по моим ребрам и проник в мою грудь. «Надо помолиться за лестницы», – подумала я.

Меня захлестнуло желание уткнуться носом ему в шею, слиться с ним в поцелуе, ощутить его вкус, обнять его. Я жаждала дышать ароматами сада, травы, пальм, ароматами роз, листвы, лимонного цвета. Я без памяти влюбилась в садовника, и звали его Хулио.

Все утро я ходила за ним по саду. Он стриг, копал и подрезал. Он растирал между пальцами листья лимона и нюхал их. Он вытащил из заднего кармана джинсов несколько плоских серебристых семечек и вдавил их в грунт. Он подравнивал длинными ножницами траву.

Через час он отправился в гараж за лестницей, чтобы подрезать розовую бугенвиллею, распластавшуюся по одной из стен дома рядом с бронзовым конем. Когда он укорачивал переросшие ветки, в воздух взлетала желтая пыльца и гроздья похожих на бумажные цветов плюхались на землю.

Хулио был двадцатилетним парнем с прожаренной солнцем коричневой кожей, с черным нимбом афрокудряшек над головой и светло-карими глазами.

Хулио изливал нежность на цветы и листья. Он обхватывал розы чашечками ладоней, словно благоговея перед ними. Он закручивал между пальцами виноградные лозы, как будто это были пряди волос. Он мягко ступал по газону, стараясь не сломать и даже не примять ни одной травинки.

Всю свою жизнь я видела в растениях врагов, с которыми надо бороться. На деревьях кишели тарантулы. Виноградные лозы душили что ни придется. Под корнями гнездились большие красные муравьи, за самыми прекрасными цветами прятались змеи. Еще я знала, что надо обходить стороной непривычно сухие бурые участки джунглей, помертвевших от разбрызганного с вертолета гербицида. Этот яд продолжает жечь землю десятилетиями. Среди наших ближайших соседей не было никого, кто не грезил бы о городе – обо всех этих нагромождениях бетона, где не выживет ни одна букашка. Охота людей разводить сады казалась нам дикостью.