– А что там спрятано?

– Роршах-объекты.

– Что это?

– Как бы камертоны. Резонаторы. Голоса твоего бессознательного отразятся в них, усилятся и станут осмысленными звуками.

– А я увижу эти резонаторы?

– Только после того, как откроешь дверь. Но твои бессознательные умы будут видеть все с самого начала. Объекты, с которыми войдет в резонанс наибольшее их число, заинтересуют тебя сильнее всего.

– А сколько у меня таких бессознательных умов?

– Много, – улыбнулась е-тян. – Очень много. И это не они у тебя, а ты у них. Видно, что ты не слишком учил нейропсихологию.

– Какая ты умная, – ответил Порфирий, разглядывая ее. – У нас в гимназии нейропсихологии не было. Только ознакомительная лекция.

Е-тян засмеялась.

– Тогда у тебя не должно быть вообще никаких проблем с «Башней Роршаха», мой друг Порфирий. Иди.

Смерив ее глазами последний раз, Порфирий осторожно обогнул красный бугор, прошел по розовой лощине и шагнул в пещеру.

Вокруг сомкнулась теплая мгла. На миг стало темно, а потом он увидел узкую железную лестницу с перилами – неожиданно грубую, как в кочегарке допотопного корабля. Она вела вниз.

Шел он долго. Сильнее всего раздражало то, что вокруг не видно было стен, а внизу дна. Лестница меняла наклон, поворачивала то вправо, то влево. Иногда ступени исчезали, и она превращалась в дорожку. Потом ступени появлялись опять, и лестница загибалась вверх. Скоро голова Порфирия начала слегка кружиться. Единственным источником света были ступени и дорожка – их свечения хватало, чтобы идти не спотыкаясь.

Потом вокруг стало светлее, и Порфирий увидел двери.

Они оказались не такими, как он ожидал. Он почему-то решил, что это будут настоящие двери. Но они скорее походили на листья.

Как только Порфирий подумал, что двери похожи на древесные листья, они действительно превратились в листья – обычный эффект транскарниальной стимуляции. Теперь он видел их именно так. Некоторые плыли в черном воздухе. Другие, неподвижные и словно бы нанизанные на струны, гирляндами висели вокруг – будто он шел сквозь октябрьский лес.

Интереса эти листья не вызывали. В них было какое-то жухлое осеннее качество, и прикасаться к ним не хотелось. Долгое время Порфирий брел сквозь этот скучный листопад, а потом почувствовал волну тепла и увидел вдали светящийся лист, окруженный малиновой аурой. Он висел в стороне от его маршрута.

Сначала было непонятно, как туда добраться, но постепенно Порфирий догадался, что поворотами дорожки можно управлять, топая по ней: он как бы злился, а та как бы боялась – и ударами пяток, как двумя молотками, он сгибал ее в нужном направлении.

Малиновый лист оказался перед ним. Порфирий коснулся его пальцем – и сразу же очутился в пустой комнате с двумя экранами на противоположных стенах: словно одно кино собрались показать другому.

– Ширин Нишат, – сказал записанный голос, – «Turbulent-2». Америка, 2017 год. При жизни художницы работа не выставлялась по политическим причинам.

Стало темно. Экраны замерцали, и Порфирий увидел на одном из них растрепанную девочку с зеленой гитаркой-укулеле, а на другом – анимированную фотографию пожилого человека в очках, вокруг которого летали разноцветные бабочки.

Несколько бабочек протащили через второй экран ленту с надписью:

Надтреснутый дореволюционный голос стал читать длинное английское стихотворение, рассказывающее, как понял Порфирий, об утонченной и трагической любви экранного старца к маленькой девочке.

Анимация была так себе – шевелящиеся на фотографии старческие губы не всегда попадали в такт словам, а глаза вообще не двигались, словно их нарисовали на веках. Но записанный голос был хорош, несмотря на сильный треск помех – в нем сохранилась целая эпоха: такими голосами когда-то распускали Учредительное собрание и пели про Черного Пьеро.

Голос взмывал, как чайка над штормовым морем, причем сам был и чайкой, и морем, и даже намеком на сделавших хороший гешефт буревестников… Возвысившись на последних двух строках, голос как бы сложил крылья и рухнул в серую пену волн:

Порфирий ожидал продолжения, но морщинистое лицо в очках просто уставилось в темноту перед собой, морщась от задевающих нос бабочек.

А потом по мерцанию за спиной он догадался, что надо глядеть на другой экран. Он обернулся. Девочка с зеленой гитаркой-укулеле, сидящая на деревянном крыльце загородного дома, как раз готовилась петь.

Она что-то неслышно говорила, пока по экрану плыла такая же дрожащая, как в первом клипе, лента с надписью:

Только здесь ленту тащили не бабочки, а маленькие толстые старички в роговых очках. Когда лента уплыла за рамку, старлетка вмазала по струнам и запела:

Пела девочка о том, что ее «бывшие» никак не могут ее забыть и все время возвращаются к ней, поскольку другого такого бабца не найти – песня была порочная, взрослая и в двенадцатилетнем исполнении очень комичная. Но важно было не что, а как.

Сказать, что она пела волшебно – ничего не сказать. Это было откровение. Она выходила за все позволенные ее голосовыми связками пределы – и, срывая голос, очерчивала сферу возможного и тайные границы мироздания.

Порфирий вдруг осознал сразу несколько важных вещей. Он понял, что юное существо похоже на только начавшую расширяться вселенную – и, так же как молодая вселенная, живет по другим физическим законам, делающим «нереальное» реальным (если не в физическом мире, то хотя бы в умственной перспективе).

Узнать это было весело. А грустным было то, что не только экранный Nabokov, мрачно глядящий на апофеоз своего Ваала, но и сам он, юный Порфирий, в семнадцать лет был уже весьма старой вселенной. Особенно по сравнению с этой сидящей на деревянных ступеньках русалкой.

А она все пела: